Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

И ничего более, ни звука! Мёртвая тишина! Губы остались сомкнутыми, лицо – отстранённым, мечтательным. Кто рёк это: ветер, ветви, трава, мертвецы в печальных своих могилах?..

Нет же, нет! Повтори!

Но, баюкающая безмолвие, принижена робостью была она, и только маленькая грудь ходила, да вена под смуглой кожей на шее пульсировала порочно. «Я не причём!», – будто кричало её естество. Ужаснувшись яви отцветшего кошмарного сна, сокрыл скоротечное преступное смятение и я.

Возможно, чувство к ней было слишком светлым. Возможно, это было сродни описываемой романами одухотворённости – кто скажет за мглою кажущихся бессчётными лет?! – с долгими благоуханными вечерами, с ущербной, в комьях лиловых облаков, луной, с золотистой прядкой в медальоне с образом, ценимым превыше иного, с частичкой мощей святого, ковчежца… Возможно… Но тишина будоражила: осмотревшись невольно, тотчас продолжил болтать легкомысленный вздор с расплесканной в душе уверенностью, что слова Ольгины почудились мне. Затем лишь, долгим временем после, на палубе коптящего небо над Женевским Озером колёсного трудяги, услышав щебетание двух влюблённых, постиг я заигрывание памяти с проникновенным голосом души.

Вот так… Сколько лет, сколько лет! А голос жив, не исчез, голос души: спонтанный возникновением, он легко проникает внутрь того, кому предназначен, и задерживается до последнего вздоха; многие слышат, но мало кто понимает его. Что за извечная беда – понимание!..

Фрида, путешествовала ты пароходом… вот хотя бы на север?

…Белые ночи, диковинные сияния, звёзды и пугающе безбрежная стремнина, пред которой ты, мыслящее и чувствующее создание, венец творения, не то, чтобы вошь, – даже не песчинка! – молекула, атом в первозданном хаосе вдохнувшего в тебя жизнь Творца. Любому порыву ненастья ничего не стоит перевернуть всё это создание «гения» человеческого, ревущую и коптящую дымом машину, перевернуть и затопить, а пассажиров отправить на корм морским обитателям. Осознав это, пугаешься сперва, затем же… если не помрёшь прежде от ужаса, так захлебнёшься восторгом! И всколыхнёт фантазию любопытство: а коли уж стряслось бы эдакое, под газетные передовицы и отчёты страховых обществ, происшествие, «инцидент», выбрался б живым на берег я, либо ж транзитом через рыбье нутро некоторым временем спустя вызывал бы изжогу в желудках норвежских социал-демократов?..

Напугана?! Всхлипываешь, дышишь часто, прерывисто… Ого, я взволнован: это может быть небезопасно! Нет-нет, не доверяйся мне, ради Бога, задвинь болтовню мою подальше – всё, что хорошо одному, может быть губительно иному, и наоборот. Отправляйся… непременно отправляйся пароходом на север, не пожалеешь; главное – помни о вероломстве морской болезни и её последствиях.

Так о чём, бишь, я? Ах, об Ольге! Да, теперь бы я развлекал её вовсе не покойниками, не надгробиями и крестами, ничем подобным, но холодным очарованием Гудбрандсдаля и мыса Нордкап.

Густая, как кисель, ночь – бездонный колодезь мрака. Ночь гримасничает из-за запертого окна, подмигивает звёздами, тусклым месяцем кривит рот. Будто на разговор по душам призывает она: гляди, дескать, я-то – вечная, а ты, будь хоть творцом из творцов, исчезнешь, растворишься, уйдёшь навек, и кто вспомнит тебя?.. Нет причин вступать в споры с ней, всегда и во всём – её правда, но и потешаться надо мной – не позволю!

Свеча истлела, но у меня в них нет недостатка – благодаря Хлое!

Где свечи? Не помню… Кажется, в перине, в коробке из-под сигар, но тащиться к кровати… бррр, тягостно, я уж пристыл к ледяному полу.

Ах, нет же, нет, под половицей в углу, вовсе не под подушкой – но это ещё дальше! Да и какого пса нужда в свечах, коли здесь присутствует электричество, одно из радостей двадцатого века!? Вот сейчас зажгу разом все четыре лампы и изгоню тебя, проклятая, хочется тебе или нет!

Затем припоминаю вдруг с некоторым сожалением: нет ламп в люстре под потолком – Фрида пыталась вкрутить, но я запретил… Родилась, затем окрепла, блажь: ударится в варварство, в шаманизм, заклинать огонь, живой, не нанизанный, точно на солдатский штык, на спираль лампы. И я наотрез брезгливо отверг электричество, а убеждать, зная бесполезность этого, не взялись.

Смеёшься… И впрямь забавно: ничего в жалком теле от варвара, только беспомощность… А от бесполезных, знаешь, в былые времена избавлялись, не так ли? Просто-напросто отводили в лес, прощались плошкой водицы, и уходили, не оглядываясь. Нашёлся бы тот, кто…

Можешь решиться, дорогая? Вот Хлоя не в состоянии, а ты?

Безмолвствуешь всё, дышишь… Что ж, так мне и надо!

Иди к чёрту, сделай милость!

Утро привечаю в койке.

Сновидением ли обозвать свидание ночное, явью ли? Полузабытьём – вернее всего… где тьма, и где туман почивших в бозе дней… И где сам себя баюкает человек сказками минувшего, им же и выпестованными.

Как случилось очутиться в койке? Перетащен с пола – сам бы ни за что не вернулся! Это, верно, Фрида – кто ж ещё?! Долг свято чтится ею: к изразцам не притронуться, на столе в хаосе бумаг скучают артефакты – таз и полотенце, чашечка кофе, простывшего и горького, разумеется, по моему вкусу, зёрнышки таблеток – красная и две окраски неопределённой, как всё, чему вряд ли стоит доверяться. Непонятные отброшены, а красная…

О, красная! Пот моросью на пульсирующих висках, ком пробкой в горле: крохотная пунцовая бусинка, средоточие мощи, партитура, по которой заиграет оркестр, когда, расправив знамёна, поскачет веселее всколыхнувшая сосуды кровь. «Да, – колотится бешено, и будто бы обличает, сердце, – Фрида не пренебрегает тобой! Ты же, неблагодарный, напротив, хоть и не сомкнул глаз, с большим усилием припоминаешь появление её». Разве? О, каюсь, каюсь: скользнула, кажется, по стене согбенная человекоподобная тень, а я…

Я… Что ты? Глух, бесстрастен, беспечен. Ridi, Pagliaccio…

Отчего не смеёшься, ну? Что это, что: мне больно… Мне больно?

Так сделай что-нибудь! Да!

С отчаянным трепетом потянувшись к таблетке, осознаю величественность пропасти между кроватью и столом. И ни брёвнышка, ни перехода! Отчего всегда так глубока, и тем глубже, чем больнее?! Почему? Хочу сбежать, хочу скрыться! Но… пробудившись вместе со мной, не даёт воспрянуть Боль, и сковывает неверное нетерпеливое дыхание, и обездвиживает мысль. Боль… Косматая старуха, взгромоздясь на меня, пронзает кривым ножом грудь, и медленно-медленно… неправдоподобно медленно поворачивая рукоять, копается взглядом прямо в душе – вот что есть Боль! Прочь, прочь – нет мочи видеть! Это корявое лицо, этот запах, это постылое удушье… Если б словами возможно вычертить было злободневное ощущение, если б обратилась буквицей мгла, слогами зажурчали, сливаясь в мудрёные озёра предложений, фразы, не вышло бы чего не менее грандиозного «Войны и Мира» графа Толстого?!