Марина Столбунская - О чем тоскует могильщик?

– Да-да, конечно. – Борис с облегчением погладил лоб, будто стряхнул пот, на что челюсти Степана непроизвольно сжались, и он поспешил удалиться.

Новых посетителей не было, и ему сейчас очень подошло уединение с трупом, о вскрытии которого просил его Вениамин.

Этот день выдался на редкость скуп на пациентов, о чем Горин сетовал, не умея сидеть без дела, да и мыслям такая праздность – самая питательная среда, словно бактериям мокрая тряпка. Гнал их, за книги брался, истории перечитывал, а все никак красный пошлый букет из головы не шел. При таком раскладе и Вене обрадовался, когда голова его в дверях показалась.

– Проспался, смотрю? – Он широко ему улыбнулся.

– Да, отпустило. Поблагодарить зашел.

– Да брось эти церемонии, – махнул рукой Степан.

– А ты почему грустный сидишь? Случилось чего?

– Ничего я не грустный, – возмутился Горин, – работы нет, скучаю.

– Так уж смена твоя закончилась часа два назад. Вот, – Веня забегал по комнате, – в чем твоя проблема. Ты же жизни совсем не знаешь. Только пациенты да книги, и те по медицине. Все, собирайся, – решительно засуетился он, – идем с обществом знакомиться. У нас сегодня партийный кружок, а там самые прогрессивные люди и идеи. Ты такого и не слыхивал. С братом моим познакомишься наконец. И барышни есть. Нет-нет, – жестом остановил собравшегося возразить Степана, – танцев не будет, сегодня серьезная тема. Идем, и не возражай, – тянул он его за рукав.

Как уж тут было сопротивляться? Да, и не мешало ему и вправду отвлечься от медицины, хотя бы на вечер.

Шли долго, хлюпая мартовским снегом, лабиринтами улочек, а Веня все не мог остановиться, расхваливая своего брата, так он им гордился.

– Он у меня, знаешь, важная персона, настоящая волевая, целеустремленная личность, не то что я, но я не в обидах, наоборот, мне с моей ленью и соваться нечего мир переустраивать.

– А зачем его переустраивать? Что не так-то? – искренне недоумевал Степан.

– Удивляюсь я тебе, брат, все кипит вокруг тебя политикой, а ты будто слепой, не видишь и под носом. Но погоди, погоди, сейчас послушаешь прогрессивные, сильные речи настоящих борцов революции, и сразу проникнешься. Сила! Мощь! На что замахнулись! – гордо гремел Веня.

Услышав о революции, Горин нахмурил брови, и что-то слабо зашевелилось в его мозгу, даже хотел повернуть, не идти дальше, противно стало его натуре, но удержался, неудобно как-то стало, да и любопытно, но только совсем немного.

На темной улочке постучали условным сигналом в калитку, она скрипнула, чуть отворившись, и они просочились, будто воры, оглядываясь, в узкую щель. В прокуренной просторной зале при неярком свете зеленого абажура с бахромой было довольно много молодых людей, самому старому на вид не более тридцати, да парочка худеньких барышень, манерой поведения подражавших мужчинам. Переговаривались вполголоса, чего-то или кого-то ждали. Вениамин по-дружески здоровался с каждым и вскользь, не вдаваясь в подробности, представлял Степана.

Всеобщее оживление обратило и их взор на входную дверь, где появился новый посетитель. Среднего роста, крепкого телосложения, одет в рубашку и брюки, которые обычно носили заводские рабочие, а лицом и волосами очень похожий на Веню. Кудри коротко стрижены, такие же большие серые глаза и располагающее к себе лицо, только взгляд более весомый, да чуть с прищуром.

– Здорово, брат. – Они обнялись. – Это кто с тобой? – подозрительно спросил он.

– Это друг мой старинный по медицинской части, самый надежный приятель, выручает меня всегда, ну и нужный, безусловно, человек, Степан Горин – хирург. – Такого длинного представления он и не ожидал, хотя показалось, что Веня оправдывается за то, что чужака притащил.

– У… – Его брат кивнул головой, еще более прищурился и, протянув руку, представился сам: – Павел Григорьев, брат Вениамина, как понимаете. Приятно видеть новое лицо, да еще такое интеллигентное. Все чаще рожи тупые попадаться стали, а вы, я вижу, человек большого ума. Не буду строить из себя зануду и расспрашивать, раз вы с Веней, могу вам доверять. Вы располагайтесь, Степан, у нас тут все по-простому, демократично.

Горину показалось, что приятель его занервничал, только теперь до него дошло, что дело серьезнее, чем он думал, и приводить чужака непонятно каких политических взглядов на столь серьезное мероприятие не стоило, он слабо улыбался Степану и ни на шаг не отходил.

Шушуканье и личные беседы затихли, как только Павел Григорьев, как рекомендовал его Веня, большой и важный человек, начал свою речь с постукивания ножом для резки бумаги о стеклянный стакан.

– Приветствую вас, товарищи! – бодро начал он. – Ну что, первые погромы прошли успешно, но это только мизер, наброски, надо расширять беспорядки. Активней, товарищи, активней привлекайте беспризорников, они шустрые и много могут помочь с поджогами и закладками, берут мало, таксу ни в коем случае не повышать, быстро просекут, придется больше платить. С текстильщиками дело идет хорошо, а вот морозовцы стоят крепко. Товарищи, кто работает на Морозовской фабрике, что там за проблемы?

– Мало удается склонить к забастовкам, не желают, недовольных единицы, да и то из проштрафившихся. Работаем, но убеждения мало действенны, надобно к другим мерам переходить, – отчитался рабочего вида молодой человек.

– Это да, это загвоздка с ними. Тогда придется угрозами и травить. Нам отступать от наших задач никак нельзя, товарищи. Скорость и напор – наши выигрышные козыри. Пока пузатые фараоны еле поворачиваются, нам надо быть как молнии, они шаг, а мы десять. Давить энергией надо. Рабочий – он кто? Он аморфен, безыдеен, думает только о брюхе. Заглянем в его голову. И что там? Говорить с ними надо, товарищи, и давить на больное место. Да, много работы, не спорю, но цель того стоит. Так чего хочет рабочий? Пить и есть слаще. Вот и все, что нужно основной массе. Давите на то, что дворяне да промышленники едят лучше, пьют дорогие вина, чистую, как слеза, водку, а не то пойло, что в наших трактирах подают. Лейте им в уши, чаще твердите, все вот здесь, – он постучал по виску пальцем, – остается. Сидишь рядом с ним и тверди, гнусавь, он и вторить начнет, а там и дальше повторять за тобой будет. Ну, а уж кого не успеем к намеченной дате подготовить, запугивать. Половину запугать, а вторую потравить. Одного раза будет достаточно, посмотрят на колики отравленных да стоны, причитания, в другой раз сговорчивей будут. Товарищи! – Лицо оратора горело огнем, Степану казалось, что все вокруг готово было воспламениться, лица слушателей вторили его мимике, это был какой-то гипнотический сеанс. – Наша цель близка, еще чуть-чуть, и мы свергнем старый режим, мы нанесем сокрушительный удар, перед которым он не устоит. Но действовать мы должны наверняка, без осечки. Иначе вместо лавров и благополучия мы с вами, лично мы, сгинем на каторге и в тюрьмах, будем лежать в общих могилах с размозженными башками. – Он повысил голос. – Головами, товарищи, отвечаем! Нашими, вот этими головами! – И, чуть понизив тон, продолжил: – Вот дерево. Дуб, к примеру, мощный столетний стоит. Поди на него с топором. И что? Употеешь до смерти, пока срубишь. А если под землей кто корни его подпортит, то как он устоит? От одного толчка упадет. Вот оно! Наше преимущество. Не те главные герои революции, кто, размахивая флагами, пойдет в последний решающий бой, а мы с вами, подкапывающие корни. И задача наша расшатать все, на чем дуб стоит. Только так победа будет за нами. И много задач на этом пути, но на нас пали всего лишь три: больше прокламаций, распространяем без счета, больше погромов и беспорядков по поводу и без него, забастовки, больше забастовок. Вот и всего-то. Расшатывать нервы, нагнетать напряженность, запугивать, повторять на каждом шагу социалистические лозунги, чтобы народ и во сне их видел.