Марк Берколайко - Доктор Фауст и его агентура

Но нервы Наумыча были гораздо крепче. Он, декан и профессор, закончивший когда-то отделение «Радиоразведка» Высшей школы НКВД, а потом из органов изгнанный, с трудом добился должности начальника участка сборочного цеха Недогонежского радиозавода и, работая иногда по две смены подряд, получил вечернее высшее математическое образование и заочное высшее экономико-управленческое. Но не эта необычная биография, не диссертации, монографии и множество статей были причиной того, что авторитет его стал непререкаем, – просто есть суждения, вобравшие в себя и основательность знания, и экзальтированность веры.

Одно из них: «Наумыч – это Наумыч!»

И он о будущей своей агентуре, задорной, как сжимающее желудки молодое вино, знал многое.

Прежде всего то, что они – круглые отличники, получавшие, впрочем, свои «отлично» по-разному.

Блондинка, которой он вскоре даст прозвище Светлячок, действительно сияет свежестью, умом, доброжелательностью, благодарно усвоенными знаниями, а потому пятерки в ее зачетке – это яркая, но бижутерия. Особенно в сравнении со скромным перстеньком белого золота с голубым бриллиантом, который ловит любой лучик и вспыхивает на ее пальце прощально, как осеннее небо, – ибо подобные особы всегда прощаются лучезарно с сей минутой, чтобы еще сильнее осветить следующую;

Джока – хорошенькая шатенка с улыбкой слегка рассеянной и словно бы занавешивающей постоянную работу едкого ума, для которого числа информативнее слов, а слова дороже эмоций, – и, слушая ее всегда идеально структурированные и продуманные ответы, педагоги и сами начинают верить в незыблемость изреченных ими на лекциях и семинарах истин;

Князь Гвидон прозван так не только за княжескую осанку, но еще и за то, что, подобно сказочному герою, вполне способен сначала спружинить в сверхусилии:

потом, по инерции, спасти Царевну Лебедь… а потом удовлетворенно погрузиться в вечный кайф, взвалив на спасенную царевну строительство столицы, на дядьку Черномора – обеспечение безопасности, а на белочку – наполнение бюджета.

Однако же кайф, в понимании Гвидона, это не шербет, кальян и одалиски, а обретение знаний. Любых: по космологии и филологии, по физике плазмы и микробиологии; об арктических течениях, фондовых рынках и нехороших поступках Медичи, Сфорца и Борджиа… и так далее и так далее… Конспектировать умные мысли умных людей, наслаждаясь порханием дорогой ручки по дорогой бумаге или послушностью клавиш дорогого ноутбука, – какое блаженство! А ведь оно у нашего Гвидона возводится в квадрат и даже в куб – на фоне святой веры в то, что стараниями любящих его, своего чудного Князя, женщин, дядек и белочек город будет хорошеть, безопасность крепнуть, а доходы пухнуть.

О Сережке же Наумыч знал особенно много.

То, например, что тот всегда сидит на лекциях, отвернувшись от доски и кафедры. При этом демонстративно читает учебник или монографию, из которых лектор надергал излагаемый материал.

То, что поднимать его, задав особо каверзный вопрос и надеясь, что всенародно обосрется, бесполезно: он выскажется безукоризненно верно или парадоксально неверно, но затем в споре вывернется.

Что бесполезно также выгонять его из аудитории, обещая расправу на экзамене, – потребует создания комиссии и, отвечая, непременно изложит два варианта: «как меня научили бы, если б не отлучили от посещения» и «чему я сам, отлученный, научился». И будут его слушать, размышляя тоскливо: зачем такие блестящие головы достаются таким отъявленным мерзавцам?

Парадокс, однако, заключался в том, что Наумыч приказывал все эти экзамены записывать для полного контроля на диктофоны, а потому Сережке вынуждены были ставить пятерки, публиковать в сборниках его доклады на конференциях и поздравлять потом с очередным присуждением ему Потанинской стипендии.

Итак, студиозус неустанно тянул руку, а когда возможность «сказануть» была ему наконец дарована, воспользовался ею сполна.

– Профессор, – именно так, а не по имени-отчеству.

Именно так, равноправно, когда к названию должности прибавляют «мистер» в одном только случае, при обращении к президенту, а всех прочих служивых кличут коротко и просто: «губернатор», «сенатор», «конгрессмен»…

Наумыч мигом уловил Сережкино амикошонство, но виду не подал, а ждал, когда тот развернется во всю свою могутную ширь. И невысокий, подвижный, как бес, пляшущий на острие хайтек-прогресса, Сережка «развернуться» не преминул:

– Давным-давно Шиллер сказал: «Любовь и голод правят миром!» Насчет любви – фигня, ее время прошло, теперь «Азарт и голод правят миром!». Азарт таких, как Джобс, Возняк, Уэйн, Брин, Касперский, Маск – и голод семи миллиардов бессмысленных двуногих, вечных иждивенцев. А потому азартным приходится формировать потребности бессмысленных таким образом, чтобы те – в свое удовольствие – жрали и спаривались, но не мешали при этом менять мир к лучшему!

– Вы резки, юноша! – редко случалось Наумычу быть столь смиренным. И не морщиться при этом, а, скорее, «антиморщиться», то есть сменить привычно складчатую кожу лица на невесть откуда взявшуюся другую, совсем иного качества, облегающую его скулы и челюсти так же плотно, как перчатка – руку прелестницы.

Однако, увидев эту гладкость внезапно изменившегося лица декана, хорошо знакомые с ним сотрудники вспоминали почему-то не о прелестницах, а о том, чей он сын и чем именно прославился его отец…

Но ошибся бы тот, кто подумал бы, будто Наумыч на той лекции разгневался мгновенно. Нет, он казался невозмутимым, хотя там, где все еще бесперебойно, несмотря на возраст, стрессы и курение, работали сердце и легкие, возникла пустота. Появляющаяся, как правило, когда он вспоминал о стране, которую случайно подвернувшиеся возмездию трое мужиков оттащили на замусоренное кладбище истории.

Давно уже состоялся тот вынос тела, однако Наумыч все еще мучился, вспоминая, что агонизирующая страна иногда все же становилась привлекательной, как очень старая и очень уродливая леди, на лице которой вдруг проступают черты некогда хорошенькой мисс.

Вот и на лекции Наумыч припомнил, как в начале восьмидесятых пришла в Недогонеж телеграмма, в которой председатель правления корпорации DEC поздравлял «коллег» из недогонежского объединения «Электроника» с началом успешного выпуска так называемых рабочих станций… вполне уважительно, хотя и несколько иронично поздравлял.

То были по сути дела персональные компьютеры, которые объединялись в систему «мыслящих» единиц; то был прообраз современных «облачных вычислений» – а ехидство американского менеджера основывалось на том, что «железо» было слеплено по добытой нашими разведчиками документации. Программное же обеспечение – говоря по-современному коды – построчно разбиралось и улучшалось молодыми математиками, выпускниками недогонежского университета.