Наталия Честнова - Карантинные заметки. Время коронавируса

Так вот эта религиозная община, показанная в фильме, сатмарские хасиды, просто ложится в мои детские воспоминания. Удивительно! Никогда не задумывалась даже. А тут одно за одним.

День следующий

Дни тянутся серо и буднично. Тем более, что похолодало: распускается сирень. Она тут не так часто встречается, как у нас. На участке и вовсе белая. Несмотря на запахи, все же моя любовь это настоящая сиреневого цвета. Это любимые цветы моей бабушки. У нее как раз день рождения 14 июня, в эти дни сирень и распускается. Теперь странно даже. Все сажают какую-то особую – то персидскую, то необыкновенных оттенков сиреневую. Света Коровина, наша соседка по даче в Заостровье, приходила каждую весну писать нашу сирень. Говорила, что у нас она нкаких то необыкновенных оттенков. Возможно, не знаю.

«Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени.

И красок крупные ступени

на холст как струпья положил»

Ее запах… А бабушке мы ломали сирень то на улице Пропаганды, давно исчезнушей среди многоэтажек, то прямо на Площади Мужества, пока эти кусты не вырубили бдительные охранники, расчищая территорию: здесь проходила дорога на дачу Григория Романова, бывшего тогда всесильным первым секретарем Ленинградского обкома партии.

А аллеи акаций, тянущися вдоль Старо-Парголовского еще до того как он стал Мориса Тореза, были зимой завалены снегом. Никто их не чистил и мы шли как первопроходцы.. утопая по колено, тряся ветви, купаясь в снежных хлопьях. А придя домой, шли сразу в ванную: только там можно было снять эти намокшие рыжие мохнатые рейтузы и не замочить всю квартиру.

У нас была соседка (эти две комнаты мы получили взамен двух в разных местах- бабушкиной на улице Маяковского на последнем пятом этаже, где я родилась, где в печке сгорела моя кукла, когда папа посадил ее заклеенную сушиться чересчур близко, где я каталась на велосипеде по коридору, а Милочка, моя тетя, немногим старше меня, вылезала из окна в коридоре на крышу и там загорала, и 26 метровой на пр. Карла Маркса, где мы с братом спали на двухэтажной кровати, а дядя Ваня грохотал своими сапожицами по коридору в кухню, где тетя Маруся делала клиенткам шестимесячную завивку и они сидели засунув голову в духовку: сушили волосы. А на их столе в кухне лежало в тазу в воде сливочное масло, поскольку холодильников еще не было. Мы покупали 150 грамм, а они почему-то килограмм. Другой сосед-дядя Витя, по коридору летал, его не было не видно не слышно. В каждой комнате жила семья с двумя детьми. Дом был институтский, все работали в институте телевидения (ВНИИТ).

А здесь, на Старопарголоском, у нас была всего одна соседка. Как же ее звали… Не помню. У нее был сын, немного младше меня. Папа получил право поставить телефон, простояв в очереди 15 лет, и благородно вынес его в коридор, хотя мог бы и в комнате оставить. Потом, когда начались кооперативы, мама предложила соседке построить на ее имя однокомнатную квартиру. Та отказалась, хотя ей в довесок еще хотели отдать появившийся тогда холодильник „ Ленинград». Она не захотела. Причина была неясна: то ли все боялись, что придется много платить, то ли боялись кооперативов и отдельных квартир… К ней ходили офицеры из академии Связи, расположенной неподалеку, на Тихорецком, она вроде там же работала медсестрой… но она не захотела. И мама обменяла эти две комнаты на квартиру -распашонку. Это был невероятный обмен: она пошла в исполком и предложила отдать эти комнаты двум семьям, а нам- расашонку, в которой можно было поселить только одну семью. И так жилищные условия улучшались сразу трем. И наша строптивая соседка получила двух новых соседей. А мы отдельную квартиру с кухней 4.5 метра и прожили там 18 лет.

Я очень любила, когда мои родители уезжали на дачу: они купили участок 6 соток в Песочной, как раз напротив Онкологического института. Брат любил туда ездить, а я нет- была уже большая. Мне было 15 лет. Я оставалась дома. Жарила себе капусту, читала, бездельничала, каталась на велосипеде и была очень довольна этой свободой. Один раз вышла за газетой – мы жили на первом этаже и почтовый ящик был рядом, а на площадке кошка, я инстинктивно закрыла дверь. Она и захлопнулась. Я поднялась на второй этаж, спросить у соседки 2 копейки, чтобы позвонить из автомата. Она вышла в неглиже, но денег не дала. А у меня уже из форточки дым пошел: что-то я там жарила… Как то удалось у бабушек на лавочке одолжить эти несчастные две копейки и автомат был не сломан, и папа оказался на месте, а не в командировке… Вообщем котлеты не успели догореть.

Первый этаж был очень удобен: брат приходил домой, бабушка ему открывала, он шел в дальнюю комнату, выпрыгивал из окна и опять звонил в дверь;“ Саша, разве ты не дома?» -“ Нет. Я только пришел» Опять шел и выпрыгивал. И опять бабушка удивлялась. Он начал собирать монеты по одной копейке. Все отдавали ему А потом он менял их у бабушки на десятикопеечные. И она всегда не досчитывалась одной-двух копеек.

В этом году клубничные поля совсем рядом с нами, минут 10. Там слева вдали она под пленкой. Потом сюда поставят вагончик с весами, можно будет придти и собирать самим, потом взвесить и все. Сколько съел никого не интересует. Когда сбор подойдет к концу, ну через неделю, допустим, вагончик уезжает, налетают семьи с детьми, которые доклевывают остальное.

Совсем рядом спаржа, иностранные рабочие еще не прибыли, видимо рановато.

Langeldamm. Амстердам знаете? (Амстер речка, Дам- дамба)

Видимо по-немецки пишется с двумя «М» (немецкий и голландский похожи, но не совсем) А это значит дамба в Лангеле, это поселок на Рейне. Здесь вода поднимается очень высоко, и несколько лет назад построили дамбу, чтобы защитить поселок от бурных рейнских разливов. Вдоль дамбы идет велосипедная дорожка.

Надо сказать, что милостыню я никогда не подавала. Как то не удобно мне было, стыдно что ли. Эти бесконечные попрошайки в метро, завывающие фальшивыми голосами… как то так.

Но с началом перестройки на улице появилось огромное количество бабушек, которые продавали не пучки редиски или укропа, что было всегда, особенно летом. Другие, интеллигентные бабуси, для которых это было испытанием. Как легенду рассказывала мне мама, что наша бабушка в войну достала где то мешок семечек и на базаре в Нижнем Тагиле, где они жили в эвакуации, торговала ими, заворачивая в маленькие кулечки. Это рассказывалось с такой болью и горечью, с таким ужасом. Это был крах всех жизненных установок, всех илюзий. Это было невозможно. Мама всегда говорила, что возможность выжить была у тех, кто работал в торговле либо в общественном питании. Она тоже решила пойти в техникум, пищевой. Так ее отец в письме с фронта, зная. Что они голодают, высылая им весь свой аттестат, запретил ей это делать. Для них это было невозсможно. У нас в семье такие профессии ассоциировались всегда только с воровством, или с чем то постыдным.