Любовь Гайдученко - Глас вопиющего в пустыне

Так вот, возвращаясь к нашим баранам – то есть, к доктору Кулешову. В ответ на его запугивания я заявила, что он просто палач в белом халате, после этого, естественно, Кулешов пришел в дикую ярость и стал орать, что вот сию секунду он сотрет меня с лица земли, и никто не узнает, где могилка моя. Он кликнул медсестру, и мне в задницу всадили приличную дозу, кажется, сульфазина (это меня потом знакомые медики просветили) – это такой препарат, который превращает буйных сумасшедших в тихих и ласковых овечек. На меня же он произвел такое действие: я не могла пошевелить ни одним членом, а мое тело превратилось в один сплошной комок дикой непрерывной боли. Это длилось часов 12. К тому же, меня поместили в отдельную палату, а ночью ко мне впустили настоящую больную – наверное, для устрашения; как я теперь понимаю, у женщины был послеродовой психоз. Она подошла ко мне – может быть, Кулешов надеялся, что она меня придушит? У меня душа ушла в пятки, но нет – к разочарованию моего мучителя она только брызнула мне из груди молоком прямо в глаза и после этого забилась в угол, вскоре ее увели.

На следующий день, когда я пришла в себя, наш гуманный медик стал требовать, чтобы я извинилась. А когда я удивленно спросила – за что же я должна извиняться, ведь то, как я его охарактеризовала, исключительно соответствует действительности, он совершенно вышел из себя и сообщил мне, что я очень пожалею о своем поведении (тоже мне Зоя Космодемьянская, тьфу!) и что меня отправят в такое место, где очень быстро из меня сделают идиотку, у которой изо рта течет слюна.

В это самое «место» меня сопровождали два мужика, и, хотя им даже выдали наручники (они мне их только продемонстрировали), меня совершенно не караулили, заявив мне, что они прекрасно понимают, что никакая я не сумасшедшая, а просто глупая девка, влипшая в какую-то темную историю, всю дорогу пили и оставляли меня одну, так что я вполне могла сбежать по дороге, но я (ведь «моя совесть была чиста»! ), решила испить чашу до конца. Молодая была, сил было много, тянуло на подвиги. Еще я успела (какая-то мелочь завалялась в карманах моей одежды) дать телеграмму бабушке в Казань. Как потом выяснилось – получив эту телеграмму, мои родственники чуть ли не завалились в глубокий обморок, а бабушка, можно сказать, в чем была, в ту же секунду побежала на самолет спасать свою несчастную внучку, которую везли в глухую тайгу, где содержались самые безнадежные психи (эта больница была знаменита на всю Сибирь).

Как сейчас помню – ощущения от того, что я увидела, были весьма острые. В основном, было страшно глядеть на всех этих несчастных людей, ведь я с таким никогда не сталкивалась. Я не буду всего этого описывать, отсылаю тех, кому это может быть интересно, к фильму «Полет над гнездом кукушки».

Но карательная система неожиданно оказалась довольно мягкой. Наверное, тут сыграли роль несколько факторов. Во-первых, моей судьбой прониклась женщина – жена главного врача и сама врач, я ей почему-то понравилась – может быть, своей начитанностью, не знаю, чем еще, но я вызвала ее неподдельный интерес. А может быть, она просто оказалась хорошим порядочным человеком, не захотевшим ломать жизнь совсем зеленой девчонки. Во-вторых, ради меня прилетела комиссия аж из трех человек из Москвы. Они побеседовали со мной, и главный из них, симпатичный и довольно молодой (на каких-нибудь восемь-десять лет старше меня) сказал, что понимает, почему я сюда попала, как он выразился – вела я себя довольно опрометчиво, а в нашей жизни нужно быть осмотрительнее, не дразнить гусей… И что на первый раз мне это сходит с рук, так как они меня выпускают, но чтобы я задумалась и в будущем никогда… чтобы сделала капитальные выводы из всего случившегося… и так далее в том же роде. Я обещала. В-третьих, буквально через два дня появилась моя бабушка, успевшая побывать в самых высоких инстанциях. Она привезла мне огромную сумку всякой вкусной еды, среди которой были и апельсины (это сейчас они на каждом углу, а тогда, в конце 60-х, были страшным дефицитом). Но я не смогла этого есть.

Моя благодетельница-врач после первой же нашей беседы поместила меня в маленькую отдельную палату в конце коридора (а самую первую ночь я провела в огромной палате №6, битком набитой жуткими физиономиями хронических больных). То ли запах апельсинов среди этого смрада привлек этих несчастных, которые годами были лишены всего на свете, то ли почувствовали они что-то необычное звериным своим чутьем (а они и были уже почти животными – и болезнь, и вся эта страшная беспросветная обстановка давно лишили их человеческого облика), но они стали заглядывать ко мне в комнатку, и кусок застрял у меня в горле: я раздала им все содержимое этой бабушкиной сумки, которую она с трудом приволокла, чтобы как-то утешить любимую внучку, попавшую в такую беду, – раздала все до последней крошки.

После этого смертельно напуганная бабушка сгребла меня в охапку (она боялась, что инициаторы всех этих дел из моего родного городка могут еще раз предпринять что-нибудь в этом роде, и тогда уже мне не сдобровать) и увезла сначала в Казань, а оттуда я уехала в Петербург, который в то время назывался Ленинградом. Но это совсем уже другая история.

Глава 2

Город Санкт-Петербург – особенный город. Для каждого он свой, и в моей жизни он сыграл гораздо большую роль, чем даже сибирский городок, в котором я родилась. Теперь, когда я объездила полмира и видела множество знаменитых своей красотой и уникальностью городов – ну, например, Париж, Венецию, Прагу, я могу со всей ответственностью сказать, что Санкт-Петербург затмевает все на свете. Может быть, есть города еще красивее, чем он. Но то, что ощущаешь, когда ходишь по его улицам, не ощущаешь больше нигде. Может быть, это ощущения только русского человека, и ни один иностранец ничего подобного не испытывает – я не знаю. Но я знаю сколько угодно людей, которые любят этот город, как сумасшедшие, жить без него не могут, и в каком бы городе ни протекала их жизнь, они еще и еще возвращаются в Петербург: он, как огромная планета, всегда держит их в поле своего притяжения.

Мне же там больше делать нечего, для меня это город мертвых. Все, кого я любила там в молодости, умерли, и я, молодая, тоже мертва. Не уверена, что стоит воскрешать эти годы – вполне возможно, что я буду писать это со слезами на глазах, а сентиментальность – качество, которое никогда не было мне до сих пор присуще, раньше я презирала это. Видимо, с годами человек становится более мягким – или более уязвимым, что понятно – нельзя остаться невозмутимым и спокойным, если жизнь тебя как следует потрепала, а синяки и раны в душе хоть и невидимы, но гораздо болезненней, чем на теле.