Любовь Гайдученко - Глас вопиющего в пустыне

Когда я училась в музыкальной школе, к нам часто приезжали музыканты из больших городов, причем многие из них были с мировым именем, тогда считалось не зазорным такому артисту приехать в маленький городок и выступить перед детьми или студентами музыкального училища. И уже после того, как я закончила школу, я часто приходила на такие концерты, которые происходили в маленьком учебном зале музыкальной школы. И однажды я пришла на концерт пианиста – преподавателя Ленинградской консерватории, и это стало отправной точкой всей моей дальнейшей жизни, всего того, что случилось со мной потом.

Случайно получилось так, что мы познакомились, и почему-то нам захотелось пообщаться подольше, и пианист пригласил меня в гостиницу, где мы проговорили всю ночь. Ничего банального и пошлого не было – потому что я была молоденькая чистая девушка, а он не был донжуаном, соблазняющим неопытных девушек, это один из самых порядочнейших людей, встреченных на моем пути. (Он жив до сих пор и сейчас уже много лет живет за океаном и, к сожалению, не испытывает тоски ни по Петербургу, ни по мне – я вообще не знаю, что он за человек, чем он живет и что он чувствует, потому что не видела его уже лет 30, а мои полудетские воспоминания о нем и о том, что было между нами, в общем, ничего не стоят, это как легкая рябь на воде от ветерка – кажется, я украла этот образ у Стефана Цвейга из его «Письма незнакомки»).

Когда я приехала в Ленинград после описанных в первой главе событий, естественно, что я в первую очередь разыскала пианиста – ведь я больше никого в Питере не знала. А он привел меня в дом к своему педагогу – профессору консерватории, ведь мне негде было жить. Надежда Иосифовна была восьмидесятилетней и очень больной, в домработницы тогда шли случайные бабы, пьяницы и даже мошенницы, потому что «нормальные» советские люди всегда имели «нормальную» работу – на заводах и фабриках, безработицей в СССР, в отличие от нынешних времен, не пахло, право на труд было священным правом, записанным в советской Конституции. Так что пианист правильно рассудил, что мы будем полезны друг другу.

Я очень жалею, что не встретила Надежду сейчас, когда я такая старая и такая мудрая (это такое идиоматическое выражение, не принимайте его всерьез. «Такая мудрая» совершает ТАКИЕ глупости, которые и не снились той в небытие ушедшей девчонке). Представляю, как развлекалась она (внутри, конечно), слушая все те бредни, которые я выдавала в 20 лет! Наше общение длилось недолго – года три. Теперь-то я поняла, что она была центральным человеком моей жизни. Ни с кем и никогда мне не было так интересно, как с ней, да сейчас и быть не может таких людей: огромный талант, соединенный с поистине энциклопедическими знаниями, с потрясающей эрудицией. Ей можно было сказать все – она все понимала. Конечно, та дурочка, которой я была, не смогла в полной мере оценить эту гигантскую по силе духовности личность. Наверное, в прошлом, а тем более, в позапрошлом веке таких людей было много, но в нашем двадцать первом веке они вымерли, как динозавры. Да и что им делать в нашем убогом обществе, где вершиной искусства считается какая-нибудь «Фабрика звезд»???

Я была глупой девицей, и нет мне прощения – я убила Надежду собственными руками. Не буквально, конечно, но какая разница? Мне надо было беречь ее, сдувать с нее пылинки, а я вела себя, как обыкновенная заурядная эгоистическая молодуха. Я же не могла понять в то время, какое сокровище я имею, как мне повезло, как редко такое случается в этой жизни!!! Но что толку теперь убиваться – ничего нельзя вернуть назад, а если бы можно было, то я вернула бы только ее (и, конечно, моего любимого сыночка – Дэндика), а больше в этой длинной жизни не было у меня ничего ценного, ни о чем я не сожалею и ничего мне не нужно – все остальное прах и пыль.

Хочу описать самый момент ее смерти, потому что тогда ярко проявились мои экстрасенсорные способности, которыми я обладала всегда, просто не придавала им никакого значения, можно сказать, специально ими не пользовалась – а зачем? Я ведь уже писала, что я всю свою жизнь провела во «внутренней эмиграции», а экстрасенсы, насколько я знаю, должны тесно общаться с людьми. Я же по большей части не испытывала удовольствия от такого общения. С природой – да! С животными – да! До того момента, как моя дочь своим мерзейшим предательством отравила мне самое замечательное, чем наградила нас природа, – материнство, я очень любила маленьких детей. Но никогда не было, чтобы общение со взрослыми особями протекало без того, чтобы в итоге я не была обкакана ими с ног до головы…

Так вот, о смерти Надежды – я сидела и писала письмо, это было поздней ночью, и вдруг в 4 часа утра у меня начались какие-то странные ощущения, отмахнуться от них было невозможно, я даже растерялась. Во-первых, у меня – у молодой и здоровой, началась в груди дикая боль, там все сжало, я не могла дышать. Во-вторых, как будто какая-то сила схватила меня за шиворот и тащила в комнату, где спала Надежда (там еще спала женщина-домработница). Я вжалась в кресло и сопротивлялась – я не понимала, что со мной происходит. Через минуты 3—4 все прошло, будто и не было. Я посидела еще немного, совершенно ошеломленная всем этим. Я ничего не поняла, а это было так просто – в этот момент Надежда умерла, у нее был инфаркт, случившийся во сне, и я все это восприняла почти как собственную смерть, только все-таки это было не со мной – я это осознавала, что я чувствую все это немного как бы со стороны.

Но все это было несколько позже, а сначала, попав в Ленинград, я познакомилась с дворником филармонии по фамилии Шапиро (короткий анекдот – «еврей-дворник»), наш с ним внезапный «роман» тянулся несколько лет, как вялотекущая шизофрения (таки отразилась на мне история с психушкой!..). Благодаря этому знакомству я стала «вхожа» в оба зала филармонии – и Большой, и Малый. Они стали для меня буквально родным домом, я туда шастала чуть не каждый вечер, переслушала всех и наших, и заезжих музыкантов (а в то время ездили в Питер многие-многие знаменитости, например, умерший впоследствии от СПИДа любимый ученик Караяна – Эмил Чакыров. Если бы он остался в живых, он потряс бы мир, который потерял в его лице гения, я уверена в этом!). А репетиции Мравинского я слышала частенько прямо у себя (то есть у Шапиро) в дворницкой каморке, которая располагалась над Большим Залом.

Короче, если начать все вспоминать и описывать, то моя книга будет только о музыкальной жизни Ленинграда той поры, но я буду тогда не я, а Ираклий Андронников, знаменитый рассказчик, чьи «Воспоминания о Большом Зале» иногда показывают по каналу «Культура» и сейчас.

После смерти Надежды я уехала в свой родной город и три или четыре месяца рыдала не переставая – да что толку??? Правда, это отразилось на моей аппетитной фигурке – я стала суперстройной и изящной, потеряв со слезами больше двадцати кг, и до рождения дочери оставалась в этой поре, что мне очень шло. Приехав снова в Питер (ну куда ж бы я делась еще, кроме этого города, главного в моей судьбе?!), я решила поступать в университет, ведь бабушка (которая в тот момент еще была жива) так об этом мечтала всю мою жизнь! Почему-то я выбрала факультет романо-германской филологии, может быть, потому, что любила французский язык и даже баловалась переводами стихов. Вот был такой салонный поэтик Франсуа Коппе – я уж теперь и не помню, о чем он там чирикал, но в молодости он мне нравился. Правда, больше всех мне нравился все-таки Бодлер, но его переводили еще до моего рождения наши большие поэты типа Цветаевой, и что-то в молодости моя рука не замахнулась посоперничать с великими, я всегда (и по сю пору) с пиететом относилась к творцам настоящего искусства.