Семен Злотников - Кир. История одной мести

Ритуал этот после уроков неукоснительно повторялся – только в обратном порядке…

Я одинаково хорошо успевал по литературе, химии или математике, но предпочтение все же, отдавал истории с географией.

Однажды услышанное, я запоминал навсегда – что избавляло меня от зубрежки.

Благодаря Большой Советской Энциклопедии, я удерживал в памяти тысячи названий материков, островов, океанов, морей, рек и озер, гор, отрогов и плоскогорий, впадин и пустынь, знал наперечет названия малых и больших стран и городов мира, имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен потопа и до наших дней.

Также, по мнению моих учителей, я обладал врожденными аналитическими способностями.

В самом деле, по отдельным деталям я скоро догадывался о механизме в целом.

Так, например, в первом классе, разглядев на плакате мужские и женские половые органы, я немедленно сообразил, как они взаимодействуют (что впоследствии и подтвердилось!)…

Отчего-то не вспомню, когда я смеялся, и смеялся ли я вообще.

Не то, чтобы у меня отсутствовало чувство смешного – просто внешне оно отчего-то не проявлялось.

Ровесники в классе интуитивно меня побаивались – чего еще можно ждать от неулыбчивого человечка!

Я и сам в мою жизнь никого не пускал.

Придя в школу и сев за парту, уже не вставал – разве что, в туалет, когда становилось невмоготу.

Если кто-то со мной заговаривал, я обычно кивал в ответ, либо мотал головой.

И также я тупо молчал и тупил глаза, когда меня звали побегать, поплавать или в кино.

Я себя приучил при общении не улыбаться: едва улыбнулся – уже ты в плену!

Лишь однажды я сделал исключение для ближайшего соседа по парте – Алмаза Галимуллы…

Теперь-то я понимаю, что все мои встречи или знамения, посланные мне по жизни – странного вида прохожий, треснутое зеркало, внезапный порыв ветра, посвист иволги, белка, перебежавшая лесную тропу, или падающая с неба звезда – происходили по плану.

Не могли же возникнуть случайно: ворона, за хвост которой я уцепился, когда нечаянно выпал из окна; или тощий, облезлый кот, принявший смерть вместо меня от крыс-людоедок; или тот же Галимулла – зеленоглазый уродец с хищным ястребиным профилем и горбом повыше лопаток.

Алмаз, как он мне объяснил, в переводе с татарского языка означает бриллиант чистой воды, а Галимулла – ни больше, ни меньше, как Аллах всезнающий.

Аллах, который Аллах, Он, может, и знает все наперед и назад – вот только Галимулла был полон неведения, когда согласился сидеть рядом со мной.

Помню, он лихо стянул со спины новый ранец и вывалил разом на парту татарские сладости и печенья.

«Куший, чо хочиш, каныш, и скольки хочиш!» – воскликнул Алмаз от всей своей маленькой большой души.

Увидев мое замешательство, он сам стал щедро совать мне пахучие леденцы.

«Я татарын, каныш, панимаиш? – весело смеялся он и тряс меня за руку. – А каныш – значит, друг, понимаиш?»

Отчего-то я глянул в окно на мать мою, не спускавшую с меня глаз, и нерешительно помотал головой.

«Да куший, каныш, не баись! – засмеялся Алмаз. – Мам ушка мой сделил дли мине!»

При слове «мам ушка» маленький горбун неожиданно горячо прижал обе руки к груди, будто там у него неожиданно образовалась дыра.

У меня же при этом – впервые, наверно! – слезы из глаз потекли.

«Ты чиво?» – изумился Алмаз и погладил меня по плечу.

И тут мы друг друга увидели по-настоящему ( а когда люди видят друг друга по-настоящему, между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть !).

Алмаз был первым, кто дал мне почувствовать вкус сладкого.

Он же первым открыл для меня целый мир – мир большой, любящей семьи…

Сколько раз, лежа на ледяных газетах, я представлял моего друга утопающим в жарких перинах, и то, как приятно ему просыпаться в родительском доме, где его все любят и нежат.

Меня, восьмилетнего мальчика, не знавшего отца, потрясали восторженные алмазовы рассказы о десяти его братьях-джигитах и пяти сестрах-красавицах, о добрейших родителях, обожающих и балующих своих детей, о многочисленной шумной родне, верных друзьях и веселых знакомых.

У меня натурально захватывало дух, когда он перечислял своих знаменитых предков. Чингис-Хан, называл он уверенно, породил Джучи-хана; Джучи-хан, в свою очередь, подарил жизнь Кызыл-тину; а Кызыл-тин, пришло время – Ювашу; Юваш оставил после себя Иши; а Иши – Мамета; а Мамет – Куташа; и после Куташа, благословение Аллаху, еще родились Аллагула, Кузей, Ебардула, Мунчак и Юрак…

«Ты не думый, каныш, я давно на свете живу!» – любил повторить Алмаз не без гордости.

Я помню, меня восхищала его убежденность – что он не вчера родился, и не завтра умрет.

Вместе с тем, он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.

Продолжение рода – великого рода Галимуллы! – вот что больше всего заботило моего маленького друга.

У десяти его старших братьев-джигитов, которые были женаты, будто назло, рождались исключительно одни девочки, иногда даже по три за раз – что, по словам Галимуллы, угрожало сохранности их древнейшего рода.

Женщина, он говорил, у татар, всем известно, в великом почете – но все-таки до известного предела!

Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сына – поскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.

«А если нет сына – то кто возвратит?» – в ужасе вопрошал и хватался руками за голову маленький Галимулла.

Моей детской фантазии, признаюсь, не доставало, чтобы осмыслить сам ход процесса: рождение сына, затем смерть отца и новое его рождение…

И сколько бы ни толковал мне Алмаз про вечную душу отца, которая не умирает, а где-нибудь парит и только дожидается зова любимого сына – у меня все равно оставались вопросы, вроде тех, что занимают ум любого мало-мальски мыслящего младенца: как это все получается и с какой целью?

Тем не менее вслух я сомнений своих не высказывал, слушал внимательно, не прерывая, и никогда над ним не смеялся.

Похоже, я был единственным в мире существом, которому он поверял свои помыслы и секреты.

Алмаза в семье обожали и баловали, и обещали любую красавицу – пусть только он чуть-чуть подрастет.

Галимулла же терпеть не хотел и после уроков, вместо того, чтобы гонять, подобно другим мальчишкам, в футбол, или резаться в карты и покуривать коноплю, решительно отправлялся на швейную фабрику или молокозавод, в трамвайно-троллейбусный парк, больницы, прачечные и пункты общественного питания, где и выглядывал ту единственную, что родит ему сына.