Семен Злотников - Кир. История одной мести

Удивительным образом он догадался, что ему бесполезно разыскивать суженую среди таких же, как он, восьмилетних девчонок и по-умному сузил круг потенциальных претенденток.

Приметив красивую, статную женщину с бедрами, как у слона, мой маленький друг подходил к ней и без обиняков предлагал руку и сердце (он всерьез полагал, что женщина с бедрами, как у слона – как раз то, что надо!).

Бывало в ответ, признавался Алмаз, они смеялись ему в лицо, обзывали уродцем, случалось, и шлепали.

И также встречались особы, желавшие видеть его инструмент – назовем его оным .

Тут он умолкал и стыдливо краснел, удивляясь бестактности женщин.

Они не знали, о чем просили!

Самые отъявленные шутницы бледнели и падали в обморок еще прежде, чем он успевал предъявить оный инструмент во всем его грозном величии…

Воистину, я не великий поклонник описаний или зрелища половых органов, постельных сцен или оргий, и если я сам в моей исповеди упоминаю о чем-нибудь подобном – то делаю это вопреки своим вкусу и принципам, исключительно в интересах полной правдивости моего невеселого повествования.

Итак, изъясняясь витиевато, со стороны оный инструмент Галимуллы ( тот самый, что он без отказа демонстрировал на фоне щуплого детского тельца первоклассника ), действительно, смотрелся инородно.

Попросту не с чем сравнить…

Если только представить кузнечика с торчащей на километр стрелой башенного крана…

Оный , казалось, у Галимуллы существовал отдельно и, недостаточно сообразуясь с желаниями и возможностями своего хозяина.

Галимулла, например, как всякий мальчишка, любил побегать – но оный при этом отвязывался от ноги и волочился следом, доставляя неудобства и влияя на скорость.

Только Галимулла пытался сосредоточиться на вечном и непреходящем, как оный упрямо его увлекал в присутственные места (облегчения, к слову, мой друг достигал при помощи специальной переносной конструкции).

Галимулле приходилось постоянно одергивать оный , показывая, кто из них главный.

Нередко бывало, бедняге Галимулле доставались удары, на самом-то деле, предназначенные для оного .

Оный , в отличие от своего хозяина, арифметики не терпел.

Стоило Зое Петровне (подслеповатой старой деве с милым поросячьим лицом, впалой грудью и безразмерными слоновьими ногами!) произнести: один плюс один, как из алмазовых штанов томно и неторопливо выползало пробудившееся чудовище и билось о парту, будто в припадке эпилепсии.

И с этим мой друг был не в силах бороться – поскольку по виду и сам с неподдельным изумлением взирал на происходящее.

Всех в классе при этом, понятное дело, охватывало карнавальное ликование.

Зоя Петровна сначала кричала, потом вдруг хваталась за эбонитовую указку и уже со всей яростью одинокой жизни обрушивалась на алмазова разбойника.

«Зачем мне все это, каныш?» – иногда вопрошал Алмаз, бриллиант чистой воды, рассеянно поигрывая детскими ручонками отнюдь не игрушечным оным .

Увы, ни тогда, ни теперь у меня нет ответа на этот вопрос: почему мы такие, а не другие?..

Время шло, мы взрослели, однако ж, мечта моего верного друга о той единственной, что полюбит его великой любовью и подарит ему сына – все не исполнялась.

А после смерти отца он и вовсе переменился: больше молчал, почти не шутил и редко улыбался; и после уроков уже не совершал дерзких набегов на женщин, но понуро отправлялся в лес или к речке, где подолгу сидел и печально глядел на воду.

Однажды… как помню, стоял февраль… пора низкого неба, туманов и слез… в тот день Галимулла явился в школу с опозданием, к большой перемене, чего с ним прежде не случалось.

В зеленых глазах читались решимость и отвага.

«Сегодня, каныш!» – решительно прошептал Галимулла и без каких-либо объяснений потащил меня в дальний угол школьного двора, к полуразрушенному корпусу старой мужской гимназии.

Там он неспешно достал из потертых карманов отцовского тулупа бутыль с самогоном, вату, бинты, катушку суровых ниток с иголкой и широченный, до блеска заточенный, татарский нож с цветной инкрустацией на рукояти.

Наконец, аккуратно все это разложив, Галимулла подчеркнуто неторопливо повернулся ко мне лицом.

И тут мы с Алмазом опять, во второй раз увидели друг друга по-настоящему…

Неважно, когда и в какой связи я рассказывал Галимулле библейскую версию о сотворении Богом Евы из ребра Адама – только верно, о ней он узнал от меня!

На меня же в итоге легло неподъемное бремя быть Богом…

Он еще ничего не сказал – я уже содрогнулся.

И первым движением было бежать звать на помощь и всеми доступными средствами уберечь моего бедного маленького друга от верной гибели.

Между тем, я застыл на месте, словно загипнотизированный.

Помню, он взял в руки нож и отчаянно прошептал, что в случае моего отказа он сам на глазах у меня отсечет себе оный ( по самые яйца, цитирую, так и сказал !) …

С тех пор я себя не однажды спрашивал: мог ли я в ту минуту остановить моего друга?

И сам же себе всякий раз отвечал: нет, не мог!

Кто однажды решился ступить на тропу, откуда не возвращаются – тот с нее уже не свернет.

Вольно при этом кричать и стенать, рвать волосы на себе и трезвонить в колокола – только назад, увы, пути не бывает…

Не спуская с меня испытующих глаз, Галимулла протянул мне старинный татарский нож с глубокими зазубринами и кусачки.

Помедлив, я принял нож в правую руку, а кусачки – в левую.

Потом поменял их местами, должно быть, решив, что сподручнее будет орудовать кусачками правой рукой.

И тут же, как помню, меня осенило, что скорее всего для начала мне понадобится нож, и опять поменял их местами.

«Да поможет тебе Аллах, каныш!» – рассеянно пробормотал Галимулла, напряженно глядя наверх, будто увидел там, в небе кого-то.

Так с ножом и кусачками наперевес я стоял и ждал, покуда мой друг обнажился по пояс, потом, пока постелил тулуп на полу и пока потоптался на месте, как бы приноравливаясь к импровизированному операционному столу.

Не мешал я ему, когда он молился, закрыв глаза и приблизив обе напряженных ладони к лицу.

Не торопил и пока он вертелся, пытаясь по солнцу определить правильное направление для головы – на Мекку.

Наконец, Галимулла вытянулся и замер.

«Тут режь, каныш!» – подчеркнуто отрешенным тоном повелел Алмаз, поглаживая пальчиком, как в последний раз, искомое ребро, аккуратно помеченное фиолетовыми чернилами.

Не успел я, однако, к нему прикоснуться, как он с диким воплем: «шайтан!» подскочил и принялся бить себя по лбу и сокрушаться, какой он ишак(!), и как он забыл(!), и как он мог позабыть!