Александр Горохов - Сочинения в трех книгах. Книга третья. Рассказы. Стихи

– Нет, я уже всё сверил.

Через неделю Сан Саныч получил «разрешение».

Потрясенный простотой последнего акта получения, он шел домой по дороге, повторяя: «Это же надо. От кого не ожидал, так не ожидал. А ведь хлопот не было только с участковым и вообще с милицией. Ни денег никаких не взяли, ни выпендривались, как медики и охотпроходимцы. Это же надо. Кому не лень матерят, полощут почем зря, и такие они, и сякие, и взятки берут. А с меня ничего не взяли, и даже не собирались брать. Нормальные, хорошие ребята. Такие, если чего, защитят. Точно. Такие помогут».

– Привет, сосед, – окликнул его возле фонтана старик, с орденом на пиджаке, тот самый, которого хотели извести поганками старухи из поликлиники.

Саныч любил поболтать с ветераном. Иногда исключительно на военные праздники они выпивали по рюмашке, обсуждали международное положение, и вообще. Дед был решителен и суров. Каждые посиделки он обычно подытоживал фразой: «К стенке всех этих гадов надо ставить или в Магадан!». Сан Саныч, как гражданин, воспитанный на идеях гуманизма, возражал. Старик пожимал плечами, удивлялся. Говорил: «А чего, Саня, я же как лучше для них предлагаю: олигархи – они золото любят – любят. Вот их туда и надо послать, пусть копают любимый металл. А остальное у них будет как и теперь, только бесплатно, что таким особо приятно. Охрана – бесплатная, жилье – бесплатно. Харч – тоже. Живи и радуйся – мечты сбываются!»

– Привет, Саня, – повторил старый воин, – далеко путь держишь?

Сан Саныч, светясь от радости, показал новенькое разрешение.

– Вот, – сказал, – ходил получать. Целую неделю потратил, справки всякие собирал.

Старик повертел в руках бумажку, прочитал, вернул.

– Глядикося, – удивился, – а нам такие в сорок первом не выдавали. Винтовки выдавали, гранаты тоже, а бумажек не выдавали. Забюрократились. Надо бы их проредить.

– Не, не надо. В милиции хорошие парни, – возразил Саныч и на радостях предложил: – Пошли, отметим.

– Мне старуха не велит, говорит, что и так ничего не помню, а после рюмахи вообще, – пожалился ветеран.

– А мы по чутку, у меня дома. Жена две недели как в отпуск к дочке укатила. Гуляй – не хочу!

За бутылочкой Саныч рассказывал соседу, как теперь получают справки, потом пересказывал. Сосед после каждого стопаря кидался к ящику с ружьем, чтобы чуток уменьшить армаду бюджетников. Сан Саныч защищал милицию, других тоже материл. Потом дед задремал, Саныч уложил его на диван, допил вторую бутылку. От гордости за успешно полученную бумагу вытащил посмотреть ружье, любовно погладил, сказал: «Батино, трофейное, крупповская сталь», распечатал третью бутылку, хлебнул и, чтобы прохладиться, полез на крышу. Прошелся по ней, как когда-то давным-давно ходил в армии в карауле, Увидел, как молодые сопляки писают в Главный фонтан. Вспомнил про оружие, закричал: «Но пасаран! Не дам в обиду родную милицию! Всех бандитов перестреляю» и шмальнул. Потом кричал «ура!», палил по нарушителям общественного порядка, по машинам, ехавшим на желтый свет. После каждого выстрела вытаскивал из кармана и показывал неведомо кому разрешение. Кричал: «Мне теперь можно, на законных основаниях. Вот тут написано: разрешение». Когда вызванный наряд залез на крышу, Саныч бросился целоваться, поскользнулся, плюхнулся на ржавую жесть. Ружье выпало из рук, поползло, зацепилось за водосточную трубу, покачалось, будто маятник на старинных часах, и рухнуло вниз. Приклад разбился вдребезги, ствол погнулся. Но Саныч уже спал и этого не видел. Утром, когда задержанный проснулся, первое, что сделал, прохрипел: «Слава родной милиции». Сержанту сурово сказал: «Ребята, я вас в обиду не дам». И только потом вспомнил, что было ночью.

Все Александра Александровича знали. Сосед, заслуженный ветеран войны, орденоносец, член совета ветеранов города Речинска, у начальника райотделом за него просил. Другие тоже заступились. Да и вообще, если по-честному, никого он, слава Богу, не ранил, не задел. Потому пожурили и по-тихому отпустили. Разрешение отобрали. А зачем оно теперь? Ружья-то нет, сломалось. Не починить.

Иван Федорович выключил свет. Лег спать. Начал уходить в сон. Зазудел комар. Иван Федорович отмахнул рукой. Тот затих. Но сон ушел.

«А сколько живут комары? – подумал Иван Федорович, потом ещё подумал и решил: – Должно быть, недолго».

Поворочался и снова подумал: «Разбудил, сволочь. Говорят, что кровь пьют только комарихи».

Вздохнул и стал делать то, чего люди обычно не делают, а если случается, то весьма редко – стал размышлять: «Как это в тундре живут? Там же этого комарья и мошки – тучи. А как терпят олени? Жуть. Говорят, разведчикам выдают специальные майки из толстых веревок, чтобы комары носом своим не дотянулись до тела. А у нас никому не выдавали».

На этом месте мысли закончились, Иван Федорович вздохнул, повернулся на другой бок. В голове не понятно почему вдруг запело то, что давным-давно пели пацанами в подъезде. Теперь поют про другое, в подъездах вообще не поют, а запомнилось то, давнее:

«Черт-те что, – вздохнул Иван Федорович, – какой-то мелкий комаришка, а весь сон перебил. Сколько же эти твари живут? Небось, не больше двух дней. Напьется крови, личинки выбросит и всё. И сдохнет. Говорят, что беглые зэки назад возвращались – не выдерживали гнуса. Приходили опухшими от укусов. Полумертвыми. Скрыться от этой нечисти некуда было. Хорошо, что мне не там служить довелось. Всё в горах, пустынях, да на Дальнем Востоке. Но у нас терпеть можно было».

Иван Федорович вздохнул и опять повернулся. Лицом к стене. У соседей было тихо. Даже на улице, на пустой дороге не выли своими бешеными драндулетами мотоциклисты.

– Перебил, зараза, весь сон перебил, – ворчал Иван Федорович, – теперь до утра не заснуть. А там, на севере, летом вообще ночи нет. Солнце не заходит. Дойдет до горизонта, на сколько-то минут сгинет, а потом снова светит.

За ночь Иван Федорович измаялся и только под утро задремал. Потом уснул…

– Галька! Галька, выходи! Я больше не буду! Прости, родная! – заорал на улице поддатый парень. – Хочешь, я тебе спою?

И, не дожидаясь согласия, заорал: «Сам себе казался я таким же клёном, только не опавшим, а ваще зеленым».

Галька молчала, дом просыпался. Субботний утренний сон, целую неделю ожидаемый, как несбывшаяся мечта, обломился. Иван Федорович встал, не открывая глаз, пошарил в тумбочке, нашел, выдернул чеку, подошел к окну, открыл створку, потом открыл глаза, зевнул, увидел разбудившего его певца, крикнул: «Получи, фашист, гранату». Кинул.