Сергей Борисов - Полымя

– Хорошие стихи, – одобрил Олег. – С подковыркой.

– Хорошие стихи все с двойным дном, – кивнул Воронцов. – Вот за надежду и выпейте.

Олег поднял стакан:

– Ну, за нее. И за сбычу мечт!

Выпил. Покатило, как вода.

– А у вас есть мечта? – спросил Воронцов.

Олег удивился:

– Как же без этого? И не одна.

– А сокровенная? Я не хочу показаться бестактным…

Олег великодушно махнул рукой: мол, оставьте эти реверансы.

– Есть и сокровенная, она же главная. И знаете, Алексей Николаевич, в чем ее прелесть? Она несбыточная!

Скрипнула, откатываясь, дверь купе. Проводница окинула их взглядом:

– Чай будете?

* * *

К крыльцу разрушенного храма вела извилистая тропка.

– Здравствуй, Слава. Насилу тебя нашел. – Участковый сел рядом на щербатую ступеньку. – Как же ты учудил такое?

Васильковые глаза Колычева испуганно распахнулись.

– Что я не то сделал, дядя Игорь?

– Да все не то. И не так.

Славка ждал продолжения, а Егоров не знал, где найти слова, как растолковать, что нельзя так, нельзя!

– Ты зачем озерцо отравил?

Брови Колычева сошлись домиком.

– Я?

– Ты, кто ж еще?

Славка заморгал быстро-быстро, покраснел, но ответил:

– Озера нет – людей нет – мусора нет.

Иногда участковому казалось, что Колычев придуривается. Вот и сейчас: испуг, недоумение, возмущение. Понятные эмоции, и каждая будто синим штампом на лбу. Все, как у обычных людей.

– Так-то оно так. Только озеро жалко.

– У нас большое есть.

– Ну ты еще его загуби!

– Зачем?

Вроде бы и просто с ним, со Славкой, а тяжело. Наказать надо, а как накажешь? Как с ним вообще? А ведь участковый для того выше других и поставлен, чтобы по углам разводить, где хорошо и где плохо. Только исключения имеются, и Колычев это исключение и есть. И наказать его – это как ребенка отшлепать за поломанную игрушку, которой и положено быть сломанной. За такое пожурить можно, а наказывать – глупость. Стращать – подлость.

Егоров достал платок, промокнул лоб. Вот же день какой, а начинался как рядовой.

-–

С утра пораньше он отправился на рыбалку. Взял термос, пару бутербродов, перекусил на воде, а все равно проголодался, так что завтрак по возвращении был мало поздний, так еще и плотный.

Он покрывал сметаной оладушки, отпивал понемногу чай из кружки с синим гжельским петухом, когда мать, воротившись со двора, присела напротив, положила руки на стол и сказала:

«Тут вот чего…»

Ну, ясно. Во дворе перекинулась словом с кем-то из соседок и теперь готова преподнести новость сыну. На прикуску. Мало ему оладушек.

«Тут вот какое дело…»

К новостям, что приносила мать, Егоров относился серьезно. Должность обязывала быть в курсе. И пускай это были слушки да слухи – до сплетен мать не опускалась, а старушек-кумушек за них корила, – но порой среди этой мешанины попадалось что-то действительно важное. Вот хотя бы, что заезжие москвичи дурную травку высадили, ему рассказала мать, а ей донес кто-то из подружек. Ничто не могло укрыться от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей. Хорошо сказал Михал Юрич! Прямо как в наставлении по созданию агентурной сети, то бишь группы осведомителей, работающих не за страх, а за совесть, и наилучше всего, если по личной инициативе. Такой боевой отряд у Егорова был. Состоял он преимущественно из деревенских старух. Мужья, у кого имелись, тоже принимали посильное участие. И люди среднего возраста старались соответствовать. Поэтому для Игоря Григорьевича Егорова не было секретов в жизни вверенных ему населенных пунктов: его все знали и он все про всех.

«Тут такое… – Мать все никак не могла решиться. – Слава Колычев…»

«И что Славка?» – проглотив очередной оладушек и облизав губы, поощрил он.

Мать мялась, потому что, очевидно, опасалась навредить парню. Но и смолчать не могла, все равно сын узнает, так уж лучше от нее, в случае чего она сгладит, прикроет, защитит.

«Только ты, Игоряша, с ним помягче».

-–

Вот, говорят, не живет деревня без своего куркуля, горького пьяницы и дурачка до кучи.

С богатеями в Покровском было туго. Зажиточные семьи, да, имелись, это где отцы в больших городах работали, а домашним деньги присылали. Людей же без натяжек состоятельных не было. Это если не брать в расчет дачников, откупивших дома, те кошельки имели пухлые. Но дачников в Покровском было немного, а в Полымени вообще на пальцах счесть. Это у райцентра от приезжих не протолкнуться, но от него сюда пилить и пилить, да по грейдеру, кому такое в охотку? На недельку в отпуск – еще туда-сюда, а чтобы с мая по октябрь, да с домом, который забот требует, это перебор, с этим лучше где-нибудь у асфальта притулиться.

Хотя… Есть богатей в округе. Настоящий. Владелец усадьбы на полуострове. Но его фазенда в стороне, и хозяин ее только три раза наезжал, о том участковому «отрядные» донесли. А так, пока дом строился, забор городили – к скиту теперь не подойти, – всеми делами не хозяин, а его человек заправлял. Вот он в Покровском появлялся – и в магазин захаживал, и чтобы с местной властью познакомиться. Он же с рабочими рассчитывался. А бригада была справная, откуда-то из Белоруссии, споро работали, умеючи. Местные мужики тоже виды имели, подкатывали, а бульбаши: «Нет, мы сами». Хорошо еще, что пиломатериал не привозной был, на месте брали, в Покровском, уже хлеб, пусть и горбушка. Покончив со строительством, уехали мастера в свое Полесье, и как вымерла усадьба, только сторожа через месяц меняются, и все затворники, носа в деревню не кажут. И зачем тогда, спрашивается, строили? Чудно. Ну и ладно, и хрен бы с ней, с усадьбой, с олигархом этим. Не видели его, не знаем, и потому не в счет он. Нет у нас богачей, и все тут.

С горьким пьяницей тоже не складывалось. Мужское население, понятно, позволяло себе, и разгулы случались, и до мордобития доходило, но как проспятся, рассолом чумные бошки промоют, опять люди как люди. Женщины спиртного тоже не чурались, но что характерно, с шумными посиделками не усердствовали: схлестнутся, поорут, могут в космы вцепиться, а там и разойдутся, ну или растащат их.

Пожалуй, только Тютелин подпадал под это определение. Хотя и он не полностью, поскольку совсем уж пропащим алкашом не был: человеческого облика не терял, под заборами не валялся, его вообще было мудрено на землю сбить, даром что хромоногий, на протезе.

Ногу Тютелька потерял на лесосеке не по своей вине. Всех деталей участковый не знал, не стал допытываться: то ли цепь на бензопиле разлетелась, то ли водила челюстного лесопогрузчика не тот рычаг дернул… Какая разница? Без травм на лесосеках и пилорамах никогда не обходилось.

По факту Тютелин получил инвалидность и протез в придачу, и что характерно, не деревяшку какую-то, а вполне себе аккуратную вещь. Тютелька как протез утром прилаживал, так и шлялся по деревне целый день. Со стороны и не понять, что у него одну ногу по колено оттяпали, почти не хромал, что твой Маресьев. Балагурил напропалую, а вот как работник был мало кому интересен. Какая-никакая халтурка, правда, ему перепадала: молотком постучать, крышу поправить, колодец почистить. Но в том беда, что срывался Тютелин регулярно, особенно если деньги вперед давали. Поэтому со временем подработки убавились почти до нуля. Что оставалось? Пенсия. Только на эти крохи и прожить-то мудрено, а прожить с рюмкой и вовсе невозможно. Хотя ни жены с детьми, ни родителей, заботиться не о ком, тратиться не на кого, только на себя – наливай да пей. Ну так ведь и о нем позаботиться было некому.