Андрей Воронов-Оренбургский - Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

– Гобзало! – поднял голос один из старейших. – Твоя щедрость нам известна. Ты не раз одаривал нуждавшихся в Ураде, пригоняя баранту из набегов. Добро же твоё нажито твоим трудом, острой шашкой и храбростью. И пусть оно останется у тебя. Но ты – брат наш, и мы, последний раз просим, не принуждаем тебя, остаться с нами, не уходить!

Много ещё сильных и мудрых слов было сказано аксакалами, но твёрда, как кремень, была клятва мюршида Гобзало, данная Шамилю, и незыблем, хоть и труден, и смертельно опасен, был его долг перед ним.

Талла-ги! Народ в лице старейшин решил отпустить и благословить Гобзало. Все поняли: только крайняя необходимость, священная убеждённость могли побудить этого человека, в день рождения сына, – покинуть родное ущелье. Уо! Гобзало мужчина. Воин. Мюршид. Он знал, что хотел.

Почтенные старцы, выполнив свою миссию, застучали посохами о камень. Отец и сын остались одни.

– Гобзало! – сказал Ахмат, напутствуя его на прощанье. – Хужа Алла…Ты не хочешь остаться, и сердца наши с матерью стонут, разлучаясь с тобой. Но знай, Гобзало! – голос отца задрожал, как перетянутая струна пандура. – Я горжусь тобой и твоим выбором! Правильно! Будь верным своему слову. Добрый путь тебе, и да поможет Аллах вам, – защитникам Гуниба и Шамиля! Но помни всегда родные горы, сын, своё ущелье, аул, братьев своих, могилы предков! Не забывай никогда наших гидатлинских святынь и адатов! Воллай лазун! Если Небо будет благосклонно к тебе…Ты в любой день волен вернуться сюда. Помни материнское молоко, вскормившее тебя, помни о детях и жене. Помни Танка! И знай, что сердце наше обливается кровью, расставаясь с тобой. Ай-е! Взгляни на эти горы, сынок! Здесь жили твои предки, горы эти были свидетелями их радостей и печалей! Запомни наших орлов…Не забывай ни о чём, ибо всё это твоё!..

Неожиданно лицо отца жалко сморщилось, и глаза сразу застеклили слёзы. Сквозь их искрящуюся грань Гобзало близко увидел побледневшее лицо отца с такими же, как у него глазами. И вдруг, точно срубленный саблей, хромой старик, упал головой на плечо сыну. Был он когда-то выше Гобзало, а теперь усох, закостенел, стал ниже, и давно небритая, сухая голова седым колючим репьём лежала на высоком плече сына и мелко тряслась, каждой складкой, каждой морщиной… Но вот, в голосе его вновь зазвучала прежняя медь, а красные от слёз глаза строго сверкнули:

– Помни: мужество не спрашивает, высока ли скала? Доблестная смерть для воина – храбреца лучше позорной жизни. А теперь скачи в Гуниб к Шамилю, только помни крепко мои слова…помни из какого ты рода… и будь достойным своих гор!

Больше они не проронили ни слова. Одним махом, с места, хищным длинным броском Гобзало взлетел на спину ЧIора. Одним стремительным, мощным порывом сорвал жеребца в галоп, подняв за собой шлейф белой пыли.

Уже на подъёме, перед спуском к мосту, он осадил коня, повсему предчувствуя что-то неладное. Обернулся и помахал рукой. Отец, оперевшись на посох, продолжал стоять, покуда сын окончательно не скрылся из виду.

Хай, хай…Знал ли Гобзало тогда, что больше уже никогда не увидит ни его, ни свою любимую мать. Они уйдут из жизни один за другим, с разницей в пять дней, после чёрного известия из Гуниба, что их сын Гобзало погиб в неравной схватке с урусами.

Да-дай-ии! Пристрастные родительские глаза, как и сердца, – слепы. Бедность злее огня, а поганый язык опаснее пули. Чёрный слух о гибели Гобзало, пущенный кем-то…без кинжала и яда убил стариков, так и не сумевших пережить сего слуха. А между тем, слух о пороке, как и о смерти, хуже, чем сам порок или смерть. В горах Дагестана говорят: «Что видел – правда, что слышал – ложь. У лжи одна нога огневая, другая из воска».

Всё так… Да только человек мечтает, а судьба смеётся.

* * *

Солнце над ущельем поднялось на ладонь, когда Гобзало, миновал пограничный мост и погнал коня по знакомой тропе. Впереди, внизу шумела быстрая вода. Сзади ещё были слышны заливистые отголоски перекликавшихся петухов в ауле. У Гобзало был негласный принцип: «Думать о худшем, а надеяться на лучшее». Этой привычке он следовал и теперь, – ехал уверенно и не гадал о будущем. Но когда достиг тех мест, где паслась общинная отара, и узрел раскинувшееся по родным склонам стадо, тоска железными перстами сжала сердце. Только теперь почувствовал он, как трудно будет ему расстаться, и возможно, навсегда, с землей, где протекало его детство, вся жизнь, где вкушал он и горе, и радость, где научился чувствовать и думать. Звенящий шум родных ручьёв ласкал и убаюкивал слух Гобзало. Ему чудилось, что огромные, голые и бесплодные скалы таят в себе необъятные силы, и даже блеяние овец звучало для него, как песня.

Всё вокруг: от горделиво-лазурного высокого неба и величавых оскаленных гор до самого мелкого щебня, – решительно всё здесь было безмерно дорого Гобзало, и расставание стоило ему полжизни. Но таково уж было предначертание судьбы воина. Из века в век, как хищные стаи волков, отряды горцев скитались по ущельям, каньонам, долинам и перевалам в поисках славы, добычи, любви и удачи. Из века в век за их быстроногими скакунами вилась бурая пыль и чёрное вороньё. Воллай лазун! Так издревле был устроен их мир. Волк меняет шерсть, но не натуру. «В горах тесно, зато в сердце широко. Мир-курдюк, в середине – нож: режь и ешь, – говорят горцы и, не покидая села, шутят: – Курица соседа, кажется гусём, а баран за горой – буйволом!»

Что же до Гобзало, то ещё больше наживы, войны и набегов, он любил Мариам и своих детей, и ради того, чтобы быть с ними, сохранить очаг своей сакли, он готов был, не задумываясь, отдать свою жизнь.

Биллай лазун! Многих, очень многих прекрасных, сокровенных чувств лишался он, вновь расставаясь со всем тем, что любил и ценил с детства, с чем прожил всю жизнь. Но любовь к семье, к Ураде, к Дагестану, верность Имаму Шамилю – требовали, чтобы он отказался от всего, и гнал своего коня навстречу судьбе. Уо! Его поединок с судьбой продолжался и он, – обязан был его выдержать с честью.

* * *

Впереди показалась дубовая роща. Тропа, уползавшая серой гюрзой в дымчатый полумрак; на резной листве – утренние золотые розбрызги света, переливчатый щебет птиц, изумрудные своды аркад и тусклая латунь узловатых ветвей…

Конь, как будто сам, зная, что ему делать, бодрым скоком свернул с обочины на пустынную тропу. Гобзало с неизъяснимой тревогой подумал о своём летучем отряде, оставленном у подножия Килатля; об Одноглазом Магомеде подумал, об Али, о мрачном великане Гуле подумал…Когда среди лесных придыханий и шёпотов, перекличек птиц, – послышался нарастающий лошадиный топот, обрывки голосов и приглушенный звяк стремян и уздечек.

Гобзало на мгновенье сузил свои чёрные глаза, обрамлённые усталыми морщинами. Хищный фиолетовый отсвет вспыхнул в зрачках. Позади, меж стволов промелькнули две тени, потом ещё пять или семь, прильнувшие к гривам летевших коней.