Андрей Воронов-Оренбургский - Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

– Будь богата и счастлива! – Он горячо обнял её.

– С тобой мне всюду рай. – Не поднимая глаз, тихо и скорбно ответила она.

– Что с тобой, душа моя? – встревожился Гобзало. – Ты любишь и любима…О чём же, можешь грустить? Говори, что хочешь сказать! – Он обнял её, привлёк к себе, крепко обхватил руками, заглянул в глаза.

Жена покорялась этой уверенной силе; его голос, слова его проникали ей в душу, она таяла, растворялась в них, безмолвно им подчинялась. Вся смятение, она продолжала молчать и ласкать туманным, от прихлынувших слёз, взором его высокую, широкоплечую фигуру; крепкие, стройные ноги, уверенно ступавшие по земле. Силой, отвагой и стойкостью дышал весь его мужественный облик. И слёзы сами потекли, падая на её улыбавшиеся в дроглой улыбке, искусанные при родах губы.

– Да, что с тобой, Мариам! – прорычал Гобзало, словно горячая пуля ударила ему в сердце. – Зачем молчишь? Не надо!

– Мне с тобой всюду рай, – вся дрожа, отозвалась жена. – А где твой рай, с кем? Со мной!? С ним?! – она сверкнула слезами, глядя на сына.

– Я воин Аллаха. И мой рай – под тенью сабель! Так вещает Коран. Ай-е! Одноглазый Магомед прав. Все женщины одинаковы! Ваши пули – слёзы.

– Магомед говорит одно. Али другое. Уступи хоть раз мне, послушай жену… – безотчётно воскликнула она, подняла на него свои лучистые полные слёз глаза и тотчас опустила их.

– Замолчи, женщина.

– Я не буду молчать в этот раз…У меня есть…

– Замолчи! – Гобзало, вскипая от гнева, терял рассудок, но не мог оторвать от неё глаз.

Мариам словно оцепенела. Низко склонила голову, прикрыла глаза густыми полумесяцами чёрных ресниц, и только её тонко очерченные ноздри слегка вздрагивали. Но вот, она глубоко вздохнула, положила сына в люльку, укрыла сафьяновым пологом, чтобы свет не мешал спать, и тут, – чаша её испытаний переполнилась, и она заговорила тихо, но властно.

– Зачем ты пришёл? Проститься? – сердце громко колотилось в груди. -Дадай-ии!

– Мариам!

– Проклятый! – она впилась отчаянным взглядом ему в глаза. – Я почти перестала тебя ждать…Я почти научилась не тосковать о тебе! Гобзало! Надо опомниться! Надо начать переговоры о сдаче. Это понимаю даже я – женщина, сидящая у очага.

– Нет! Никакой сдачи! – в его глазах блеснули кинжалы молний. – Ты женщина думаешь, как женщина. А у бабы, ума в голове, как волос на курином яйце! Слышишь, меня?!

– Бисмилах…Бисмилах! За что нам такое? Опять Дагестан в огне…Чем-то мы прогневили Небо? Какой-то на нас всех грех и проклятье! На мне, на тебе…Вай-уляй! За это нас Аллах и карает!

В Гобзало вспыхнула внезапная ярость, желчное отрицание.

– Волла-ги! Нет никакого греха! Трусливые шакалы предали Имама! Изменники разорили страну. Открыли горные тропы и впустили врагов! Стрелять, резать их надо! Билла-ги! Для этого еду в Гуниб. Сам, своими руками…Буду резать, стрелять, как собак!

– О Небо! – ужаснулась Мариам, кладя ему руку на лоб, закрывая ладонью брызнувший из-под сведенных бровей пучок ненависти. – Хватит крови! От крови, другая кровь, а от той третья! И так бесконечно. Надо очнуться! Замуровать этот клокочущий кровавый ключ. Остановить потоки багровых рек!

Он совсем рядом увидел в полумраке её лицо, тихие шёпоты молитвенных слов, знакомые нежные запахи, чуть видное сияние кожи…Почувствовал трепет сырых ресниц, словно у губ его шелестела и трепетала бабочка.

– Муж мой…Я знаю все твои раны и шрамы…и не хочу, чтобы на твоём теле были новые. Вай-ме! Скажи своей жене, ну чего, ты, добился на этой войне? Кого сделал счастливым? Ты стал наибом? Спас Имамат? От него осталась одна пыль, обломки, ничто. Войско Шамиля, которому ты служил, развалилось само собою! Всю жизнь ты скитался там, где убивают, дымятся руины аулов, валяются трупы и кружиться вороньё! И вот ты наконец-то явился, как загнанный волк, и думаешь, что тебя пожалеют? Залижут раны твои?

Она зло засмеялась, помолодевшая, похорошевшая от своей неприязни к нему и истово продолжила:

– Человек мечтает, судьба смеётся. Всё это было не к чему! Твоя война одиночки и таких, как ты, – ничего не значит. Ты только навлечёшь беду на наше ущелье. День гнева близок. Берегись! Да продлит твои дни Аллах.

– Замолчи! Если не хочешь, чтоб моя кровь обагрила тебя! – Его железные пальцы сомкнулись на её запястьях. – Или клянусь Всевышним, я накормлю стервятников своим телом.

И столько было неукротимой яри и страсти в голосе Гобзало, что её пронзил страх за него.

– Мне больно! – взвилась она, тщетно , пытаясь освободить свои руки.

– Вот и хорошо, что больно! Женщина, не лезь в дела мужа! Не то вместо языка, с тобой поговорит моя плеть.

Хай, хай…Мариам знала не понаслышке, что такое эта плеть из козьей ноги, с окаменевшим узелком-фасолиной на конце! Держак плётки мужа и впрямь был искусно обтянут шкурой с ноги дикой козы; на конце сохранилось даже крохотное копытце, которое столь же искусно было украшено серебряной подковой. Уо! От правильного удара плёткой лопалась кожа на теле с первого раза…Но всё же страх перед плетью оказался слабее страха за жизнь Гобзало, и Мариам не задумываясь бросила ему в лицо, темнея зрачками:

– Ну, что же бей! Если тебе от этого станет легче.

Уф Алла! Разбуженный перепалкой родителей, в люльке захныкал Танка, но, видно понял, – старшим не до него, и вновь засопел.

– Э-э, дай его мне подержать, – Гобзало усмехнулся крохе-сыну, хотел протянуть к нему руки, но обжёгся, напоровшись на огненный взгляд Мариам.

– Не трогай! Даже не прикасайся к нему! Он рождён для другой жизни. Я не могу больше жить в страхе и ждать весть о твоей смерти.

– Можешь! – теперь он взял жену крепко за плечи и несколько мгновений смотрел ей прямо в глаза.

– На что, ты, надеешься? Думаешь, духи гор…спасут тебя? – не испугалась она.

– Мариам!

– Нет! Не хочешь слушать меня, послушай хоть сына! Он, не увидев наши горы, не вкусив радости жизни, умрёт, как и все другие. У меня ничего нет! И у тебя тоже. А скоро…из-за волнений и страха иссохнет моя грудь, не будет и молока…Шамиль обречён. Ему уже не помочь. Пощади, Гобзало! Останься в Ураде, как другие…Тогда, мы хотя бы спасёмся.

– Нет!

– Пожалуйста, умоляю тебя! Не покидай нас! – в глазах у неё блестели слёзы отчаянья.

– Обними меня, жена.

– И не проси!

– Я не прошу. Я требую.

– Я обниму тебя! Я всегда обнимала тебя и любила… – Мариам закрыла лицо руками, чтобы он не видел её слёз.

Он долго смотрел на жену; в тишине она почувствовала, как жжёт ей лицо взгляд мужа.

– Послушай теперь меня, – Гобзало встал, скрестил на груди руки, подошёл к окну. – Мариам, когда я последний раз покидал Ураду, я верил в Газават. В нашу борьбу с неверными…Ибо это единственное, что мне знакомо. Но после измены наибов…Клянусь, я каждую ночь потом думал о сдаче урусам. Я удивлялся, что продолжаю воевать с ними. Скажу честно и прямо: мне было страшно, потому, что я…тоже не хочу умирать. Потому, что я хотел увидеть тебя, дочерей…и сына. Но сегодня, когда я смотрю на вас, и вижу тебя с Танка на руках…Воллай лазун! Я перестаю удивляться и мне не страшно. Биллай лазун! Сейчас, больше, чем когда-либо, я готов отправиться на защиту Гуниба и нашего Шамиля. Ты, останешься здесь в Ураде. Не спорь! Барабанные Шкуры не причинят вам вреда. Приказ Ак-паши: убивать только «непримиримых».