Владимир Губский - Скамейка

Родившемуся после войны поколению, не нюхавшему за всю свою жизнь пороху и не познавшему голода и холода лагерей, не проливавшему слёз по поводу кончины вождя, вдруг стала приходить в пугающих своей очевидностью догадках мысль, что и на его долю что-то да выпало из бед и напастей этого страшного века.

Проснувшись, как всегда, затемно, Полушкин растолкал жену и, соскользнув с кровати в поставленные с вечера валенки, принялся растапливать печь, чтобы вернуть домашний уют в его вчерашнее состояние, но прибитое на стене радио сообщило, что так, как было вчера, – уже не будет. За ночь не стало Родины, в которой когда-то Полушкин родился, и которая называлась Советский Союз, а есть отдельные, независимые государства с непривычным, костлявым, как баба Яга, названием – СНГ. Но самым неожиданно-предательским и огорчительным известием для Полушкина было то, что и Крым, где навсегда осталась лежать левая нога его отца, в мае сорок четвёртого освободившего Севастополь, тоже теперь не его Родина.

На работу Полушкин не пошёл, не было желания, да и смысла тоже не было. Уже полгода не получал он зарплату, маленькие железные детали, которые он штамповал изо дня в день, давно уже были никому не нужны и оставались лежать под станком тяжёлой ржавеющей пирамидой.

Сократив квалифицированных рабочих, предприятия умирали, банкротились, переходили в частные руки. Рабочие, чтобы не умереть от голода, кто мог, приторговывали барахлишком, другие вернулись к натуральному хозяйству, оживили заброшенные огороды, засеяли родительские наделы и спасались плодами от рук своих. Перебиваясь отдельными заработками, сезонными промыслами и работой на своём огороде, пережил, преодолел Полушкин смутное время. Подросли дети и покинули родительское гнездо.

Ещё весной, во время очередного визита Юрия Николаевича в родные болота, получил Полушкин от друга детства приглашение на юбилей. Через два месяца, за день до назначенного юбилея, надев свой лучший, купленный ещё на свадьбу костюм, Полушкин сел в автобус и, преодолев более трёхсот километров, прибыл на дачу к своему другу.

Выдернутый из родного угла с поблёкшими за годы совместной жизни обоями, где остались умаявшиеся от забот жена и кот, и оказавшийся в иной – сытой, шумной и оживлённой обстановке, в компании улыбающихся мужчин и нарядно одетых женщин, которых он не знал, Полушкин впал в состояние оцепенения. Он бессознательно улыбался этим мужчинам и женщинам, а более всего – еде, бесстыдно стоявшей перед ним на столе в широких тарелках, блюдах, подносах, салатницах и вазах. Вид еды был соблазнителен и, как дамы лёгкого поведения, смущал Полушкина – он не знал, как вести себя в этом море соблазнов, поглядывал по сторонам, горячо и смущённо благодарил, когда за столом расторопная соседка отделяла в его тарелку порцию оливье. В ответ он, как кавалер, ухаживающий за дамой, вплёскивал в подставляемый ею бокал водку.

Многочисленные салаты, горячие и холодные закуски, вызывающие слюну маринады и соления, бьющие в нос своим острым запахом, мясные нарезки, придающие оптимизм настроению и сдобные домашние выпечки – пироги с грибами, луком и капустой покрывали всю поверхность большого стола, поставленного по трём сторонам комнаты. Посреди всего этого веселья обетованными островами возвышались главные блюда с жареными поросятами, тушёными утками, запечённой, украшенной зеленью петрушки белорыбицей и совсем уже будничными горками румяных куриных окорочков. В высоких многоярусных вазах вальяжно, как коты на завалинках, возлежали, лоснясь боками и дожидаясь финала, фрукты. Ротой почётного караула выстроилась вдоль стола шеренга разномастных бутылок с вином, водкой, шампанским и коньяком.

Полушкин подтягивал к себе одну за другой глубокие тарелки с едой, перекладывал их содержимое в свою, затем бережно и осторожно, как сапёр, брал вилкой и с наслаждением, зажмурив глаза, отправлял в рот кусочки счастья. Обгладывая куриные ножки, он вполглаза поглядывал на жареного поросёнка, как смотрит сторож на амбарный замок, скользил взглядом по бугристой спине длинной рыбины, почему-то вспомнив своего кота, а заодно и жену, оставленных дома.

– Человек из еды происходит, – заключил Полушкин и, успев вместе со всеми воткнуть вилку в румяную спину поросёнка, покрытую глянцевой корочкой, потащил в свою тарелку удачно выхваченный кусок.

Пил Полушкин мало, оставляя в истощённом желудке место для еды, надеясь, что выпить он сможет и завтра. Речи гостей, обращённые к осоловевшему юбиляру, Полушкин не слушал, целиком поглощённый едой. Не мог он, да и не пытался, в безысходной жизни своей нахлебавшийся всякого лиха, устоять от греха – чревоугодия. Полушкин ел, пережёвывая полезный продукт, услаждая все клеточки своего уставшего организма и понимая, что делает он правильное дело, в котором нельзя отвлекаться и отставать. Хозяин стола, вконец уже охмелевший от елейных поздравительных речей, всеобщего внимания и свалившейся разом всенародной любви, начал излучать невидимый простому смертному и занятому едой человеку голубоватый свет.

Как известно, натощак и песня не поётся – и вот уже бывалый баян, пробно хмыкнув на коленях хозяина, выгнул по-кошачьему спину, изрыгнул веселящий звук, и полетели пальцы по кнопочкам…

Три дня харчевался Полушкин у друга, жил как у Христа за пазухой. Такой красивой жизни не было у него давно, а скорее всего, вообще никогда не было. И хватило этих дней для того, чтобы зародились в душе Полушкина вечные вопросы о смысле и никчёмности человеческой жизни, о прожитых впустую годах в забытой Богом болотной глуши.

«Эх, молодость, надежды, лучшие годы! Всё… Всё – коту под хвост, – думал Полушкин, возвращаясь домой рейсовым автобусом. – И уже не успеть, не сделать, не достичь, не заработать! Не пожить по-человечески, ничего не увидеть! Что за жизнь эта проклятая? Что за жизнь!..»

И случилось то, чего боятся все жёны: по возвращении из города муж запил. Сорвался, не устоял перед обидой за жизнь свою растудытную, за счастье, которого не дал жене и детям своим, разлетевшимся из родительского гнезда в поисках лучшей доли. Запил русский работящий мужик! Запил с горя, потому что не находил, не видел выхода из униженного своего положения. Не знал, как разорвать эти проклятые, скрутившие его по рукам и ногам путы, не дающие ему почувствовать себя хозяином своей судьбы, хозяином в своём доме и в своей стране!

P.s.:

Отпраздновав юбилей друга детства и вернувшись обратно в умирающий родной посёлок, в квартиру с измождённой в трудах женою и вечно голодным котом, Полушкин от прозрения своего фактического момента запил горькую и через неделю был уволен с работы новым хозяином механических мастерских.