Александр Строев - Штукатурное небо. Роман в клочьях

На ужин был суп. Мы все сидели за столом, у всех дымились тарелки. Дымилась и у меня. В моей – был один бульон, в котором плавал отрезанный вареный гребешок – как самый маленький в семье, я, видимо, имел на него право.

Я не сказал еще, что помимо зефира, сыра и разной другой чепухи, я до тошноты не мог терпеть куриного супа. Отказаться от этой тарелки было невозможно. Конечно, у меня был шок, но в то время я никак не мог квалифицировать свое состояние. Я плотоядно и медленно жевал этот скрипящий на зубах гребень, большой ложкой, изредка прихлебывая бульон. Все жаловались на жесткое мясо и сетовали на то, что нужно было варить курицу.

Я до сих пор не могу понять почему в тот раз мне впервые понравилось это блюдо.

Теперь я совершенно спокойно покупаю в кулинарии кур (петухов, кажется, не продают), спокойно ем зефир, вафли, пастилу, овсянку, ищу сыр с крупными дырками и не люблю что-то совершенно другое.

Стремительно меняются наши вкусы.

P. S. Около семи лет назад Сергей Федорович переехал со своей женой (Царствие уже и ей Небесное) в квартиру поменьше в соседнем доме и вскоре умер. Мои родители ходили проститься с ним. В морг его почему-то сразу не забрали, а сделали укол формалина – наверное, существует такая технология. Он лежал на столе в гостиной. На голове у него был надет прозрачный полиэтиленовый пакет, перехваченный на горле резинкой. Я ничего не хочу этим сказать. Но как-то странно все это. Странно.

Павел Исаевич.

– А у меня, например, не так давно пасхальные яйца на кухне протухли. И выбирал вроде бы лучшие и варил долго, и освятил как положено, в холодильник определил на почётное место. Ан – нет! Но не должно же было по всем законам такое случиться! Ну не бывает такого!

Пётр Исаевич.

– Иногда, знаете, и такое бывает, чего и быть-то не может! Вот только ничего не понял сейчас, ей Богу!

Пётр Исаевич.

– Соплежуйство, опять какое-то! События бессознательного прошлого! И опять – смерть в результате! Хотя бы и петуха третьего. Одного из всех цыплят выжившего!

Павел Исаевич.

– Не соплежуйство, а групповое мясоедение в дни Успенского Поста, скорее! И вполне себе всеми осознанное. А Вы никогда не задумывались, что жизнь в конце концов именно этим и заканчивается?! Каким бы циркачом не был, а сожрут тебя «по-любасу» свои же собственные друзья в результате! С голодухи или так из любопытства праздного просто… Но – «Дело не брюхе, а в духе!»

Пётр Исаевич.

– Да уж и не подавятся! Точно! Жаль только вот мальчонку… Тут ведь как и посмотреть-то, но никогда это Послушание ни к чему хорошему не приводило!

Павел Исаевич.

– А Вы с такими заявлениями всё же поаккуратнее, Пётр Исаевич! «Бог – не Мирошка…»

Удивительная пора – детство. Иногда, к случаю, вспомнишь, и сердце начинает съеживаться, как и ты сам много лет назад в чистой постели после ванной; сладкое время. Но это только сейчас, когда о нем вспоминаешь. Вообще быть ребенком очень тяжело. Что-то тебе еще недоступно, что-то скрыто, что-то намеренно скрывают, и во все хочется сунуть нос, понюхать, в буквальном смысле этого слова.

Хочется сделать что-нибудь такое, чтобы тебе завидовали, приподняться над собою на носочках, хотя бы в лице друзей-приятелей, взрослым ведь мало в чем можно открыться. Помню, как мы с родителями отдыхали на туристической базе, и я бегал в кабинки для переодевания, якобы отжать трусы (я и купался из-за этого чаще, синел уже, а купался), а на самом деле – подглядывал в дырочку от сучка за переодевающимися там тетками и девчонками. За одной (я имею в виду девочку) так и не смог (три дня пытался) и влюбился в нее по уши. Звали ее Даша. Потом, как на счастье, выяснилось, что наши родители были знакомы, мы разговорились по дороге из столовой, и она тоже влюбилась в меня, не знаю почему, может быть, я как-то особенно смотрел на нее (раздевал глазами). Судя по фотографиям, в том возрасте я был совсем невзрачный. А она была на год старше и очень красивая. Накануне окончания смены мы сидели с ней в темноте на скамейке у берега. Она ко мне и придвигалась, и мы долго молчали, и я чувствовал, как она хочет, чтобы я поцеловал ее (в губы, прямо в губы!), а я так и не смог. Сделал вид, что не понимаю. Мои родители продлили путевки. Она уехала, а я ходил по лесу и плакал. Так и ношу это в себе до сих пор. Уже не ношу. Но это из области детского романтизма. Существовали и куда более изощренные способы потянуть одеяло жизни на себя. Все от желания вершить свою личную, интимную жизнь, которой можно делиться или из хвастовства, или рассказывать в ответ тем, кто только что поведал тебе свою тайну, или не рассказывать вовсе. Соперничество!

Вообразите, себе год примерно 1982, Брежнев, галстуки и все такое, но от этого меньше не стоит. Это сейчас мы многое могли бы сделать просто за деньги, а во втором, пятом классе, как ни крути, в голове то Таня, то Марина, то Наташа и все ждешь седьмого, восьмого, девятого, чтобы взять ее за руку или потрогать за попу, боишься, что не разрешит. Но это ты, а некоторые не дожидались. Вот и ходишь оплеванный, как дурак, после школы табуном к кому-нибудь в гости (пока нет родителей), смотришь, как какой-то Карен из параллельного класса твою Мечту прямо в форме на кровать в родительской спальне заваливает, между ног щупает, а она ему! улыбается. И родинка по лицу её, как бескрылая муха мечется! Экстремально! Но совершенно об этом не жалею.

Была еще одна забава задолго до того, как все друг друга по очереди лишали невинности. На другой стороне Москва-реки, где сейчас находится Сити, раньше были колхозные поля, и все от мала до велика, переплывали на другой берег (пока не было видно спасательных катеров), взбирались по обрыву и таким же манером возвращались обратно с полными трусами редиски. Все тебя на берегу ждут, вид у тебя ниже пояса геройский и сам ты герой, особенно, если удалось прийти в будние дни поближе к вечеру и втроем: ты, Катя и какая-нибудь Оксана. Дальше начиналась мистерия. Они сначала хихикают, сами уже как эти редиски румяные, на горизонте закат, все вокруг красно-желтое, сидят на старом домашнем покрывале, что-то еще пытаются обсуждать от смущения, а потом замолкают и одну за другой жуют эту редиску, глядя тебе прямо в глаза, с трудом глотая, потому что все во рту склеилось (это ты завтра на перемене краем уха услышишь). А тебе еще за этой редиской не раз в трусы лазить! И хоть опасное это дело – красть что-нибудь, а ничего не поделаешь. Многие подвергают себя опасности ради ощущения жизни. А где жизнь? Да вот она!