Никита Марзан - Пл@стилин 3D

– У меня ни черта не клюёт, – сказал отец, когда Мажюлис вернулся.

Мажюлис промолчал.

– Послушай, оборотень, – зло усмехнулся отец, – а ну, превратись в рыбу. Ныряй в прорубь.

– Ты шутишь?

– Лезь, говорю, – прикрикнул отец.

Мажюлис застыл у лунки.

– Быстрей!

Мажюлис отодвинул жерлицу и опустился в хрустальную лунку, придерживаясь руками за острые края.

Набрал в грудь воздух и нырнул. Нащупал на дне приманку и дёрнул, освобождая сторожевой флажок.

Леска пошла вверх. Мажюлис всплывал вместе с леской, боясь упустить её онемевшими пальцами. Темно. Без лески ему не найти лунку.

– А вот и сом пожаловал, – подмигнул ему отец, подматывая катушку, – удачная у меня рыбалка, правда, оборотень?

Мажюлис с трудом выбрался на лёд. Он замерзал. Волосы стали седыми и стеклянными.

– Сними с себя одежду, – сказал отец, – и надень мою.

– Зачем?

– Не болтай, – отец скинул меховую шапку и развязал широкий пояс на шубе, – а теперь стягивай с меня сапоги.

Мажюлис стыл на месте, выбивая дрожь зубами.

– Оглох? – прикрикнул отец. – Надень мою шапку.

– А ты?

Отец вытащил из кармана шубы вишнёвую трубку.

– Это всё, что мне надо. Остальное забирай.

– Нет.

– Ты же умник, ты же понимаешь, что без одежды ты умрёшь, – сказал отец, – а без тебя мне самому не вернуться. Умрём оба. Снимай с меня сапоги. И иди домой.

– Как мне жить после этого?

– А разве до этого ты жил? – усмехнулся отец. – Я ненавижу тебя со дня твоего рождения. Когда твоей матери не стало, я не хотел жить, я хотел уйти к ней. Но ты был слишком мал и снова оказался между нами. Теперь ты вырос. Уходи!

– Нет!

– Да будь ты проклят! – крикнул отец. – Уходи, Мажюлис!

Мажюлис шёл по мёрзлой земле, но оленьи сапоги не скользили, как его прежние, худые. Мажюлис не оглядывался и не плакал. Он уходил.

Каждую ночь ему снился снег.

Он знал, что умирает. И в своих снах с любопытством отсчитывал, насколько далеко продвинулся по снежной равнине.

Каждую ночь он направлялся в одну и ту же сторону. К огромному солнцу, висевшему красным шаром над изломанной линией синего горизонта.

Эта синяя линия походила на интервалы кардиограммы с сегментами и зубцами. Самым важным интервалом был P-Q. Это если самым важным интервалом считать смерть.

А ещё горизонт напоминал ему собственную роспись – угловатую линию с одиноким овалом, как вот это красное солнце над горизонтом, размытое паром его дыхания.

Обратно он возвращался по цепочке собственных следов и когда открывал глаза, то видел капельницу из толстого прозрачного стекла, похожего на отмытый лёд.

Потом он умывался, набрасывая на подгоревшее от полярного света лицо полные ладони воды.

Небрежно вычерпывал банановый фреш, полезный калием, своей кремовой ложечкой, сделанной из моржового бивня. Ложечку он вырезал сам. Да и моржа убил сам. Зато не тронул ни одной собаки из своей упряжки, даже самой слабой. Все уцелели, благодаря моржовому жиру.

А ведь шансов выжить у него не было. А может быть, он и его собаки всё-таки умерли там, на арктическом берегу Канады? И теперь все они – не иначе как неприкаянные души? А как же тогда кардиограмма, шуршащая старой змеиной кожей? На ней же ясно видны электрические зубцы, интервалы и сегменты миокарда? Нет, он жив.

А что останется, когда он уйдёт? Чему он посвятил свою жизнь?

Впечатлениям и больше ничему. Среди умных фраз, которые ему довелось прочитать, одна оказалась ближе других. Нет ничего важнее в жизни человека, чем впечатления, о которых ему хочется рассказать. И это ничего, что свои впечатления он рассказывал самому себе. Для одинокой дороги это вовсе не сумасшествие, ведь не важно, кто твой собеседник. Гораздо хуже, когда говорить не о чем.

Он перевёл взгляд на окно палаты. Снега не было весь декабрь. Не будет и в январе. А он привык к снегу. Белому, чистому, щедрому.

Снег может быть тёплым домом, горячей водой и даже понятливой женщиной, если вылепить ладонями снежную фигурку с грудью и бёдрами.

Снег – это его мир. И в этом мире будет всего одна его могила. И пусть на ней не будет памятника и цветника. У каждого мира свои правила.

Сегодня началась метель, и он с трудом поднимал отяжелевшие ноги из всё прибывавшего снега.

Красное солнце тускло светило сквозь белую пелену, похожую на висящую простынь с раздавленной посредине ягодой.

Он протёр ладонью мокрое лицо и обернулся назад. Его следы заровняло и обратно ему уже не вернуться. Но он не испугался. Эта мысль была обычной, ничем не выделявшейся среди мыслей о капельнице, банановом фреше и кардиограмме.

Все наши мысли – обычны, потому что являются простыми физическими импульсами нейронов. И когда мы считаем одни мысли важнее других – это то же самое, если считать жёлтые и белые одуванчики разными по природе, а отличает их только возраст.

Возраст – это длина твоего маршрута. И нет другого смысла в жизни, чем интервал P-Q, поэтому не стоит останавливаться, пока он есть.

Сквозь толщу снега пробился оживлённый лай собак. Несомненно, это были его собаки. И впереди упряжки, её вожаком, неслась та самая слабая, которую он не убил на побережье, а спас моржовым жиром.

Собаки облизали его красными горячими языками, похожими на лучи полярного солнца. Он ласково назвал каждую по имени. Потом сел в нарты, громко свистнул и исчез в снежной метели.

Жизнь хорошая штука, если ты и сам так считаешь.

Пролив Дейвиса – моя вода. Для китов нет границ, но я люблю это место и считаю его своим. Это Северная Атлантика, между Гренландией и континентом. И пусть он не широк, но глубина в три с половиной километра меня вполне устраивает.

Нет, я не ныряю так глубоко, меня хватает только на полкилометра, но я люблю глубину. И люблю одиночество. Потому что одиночество – это тоже глубина. И чем она недоступнее, тем страшнее призраки, которые по странной прихоти природы считаются рыбами. У них сплюснутые головы, зазубренные клыки и обитые жестью бока. И ко всему прочему, над угловатыми позеленевшими головами болтаются яркие флуоресцентные огоньки-приманки. Это рыбы дна, к которому мы рано или поздно приходим.

Я – одиночка, как и положено синему киту. Я синий кит, который чуть темнее обычного, иначе говоря, цвета индиго. Нет, не то чтобы я не знал о существовании других китов, ведь океанская толща пронизана ультразвуковыми пучками горбачей, гренландцев и финвалов. Мы слышим друг друга за 300—400 километров. Но не встречаемся. Достаточно знать, что ты не один.

В переводе с греческого, кит – чудовище. Оно и понятно. Вообразите древних греков, наткнувшихся на выброшенное на берег животное более сорока метров длиной. Чудовище, иначе и не сказать.