Никита Марзан - Пл@стилин 3D

– Ты оглох, медведь? – Нагуя толкнула Нанука в плечо. – В Копенгагене возле Фолькетинга стоит белый медведь изо льда. Люди его трогают ладонями, и он тает.

– А зачем они его трогают? – спросил Нанук.

– Чтобы всем было понятно, что нельзя трогать белого медведя, иначе он исчезнет, – Нагуя стащила зубами рукавицу из птичьих шкурок. Протянула ладошку Нануки. – Хочешь растаять, медвежонок?

– Я не растаю, – Нанук пошёл вперёд, – ты большая выдумщица.

– Не бойся, – засмеялась вдогонку Нагуя, – я не буду тебя трогать.

– Я не боюсь, чайка, – повторил Нанук, – я крепче льда.

– Это хорошо, – Нагуя зашагала вслед за Нануком, – а то на свете осталось только сто тысяч эскимосов, медвежонок. Тебя нужно беречь.

Небо стало пурпурно-красным. Появились зелёные волны, тонкие пучки оранжевого цвета и синие пятна. И возник переливающийся ослепительно-белый свет, невыносимый для глаз.

Тишину ледяной пустыни наполнил лёгкий шорох.

– Слышишь, Нанук? – прошептала Нагуя. – Это солнечный ветер.

– Я знаю, – Нанук с усмешкой посмотрел на замершую в очаровании чайку, – это поток плазмы солнечной короны, приносящий северное сияние. Я не романтик, Нагуя.

– Ты злой медведь, – вспыхнула Нагуя, – завтра я улетаю домой.

– Лети, ты же чайка, – Нанук отвернулся.

– И ты совсем не огорчишься?

– Пока мы живы, датчанка, мы не можем быть вместе, – сказал Нанук, – но если умрём, то превратимся в морских косаток и никогда не расстанемся. Я спрашивал об этом шамана.

– Смерть во имя любви? – Нагуя задумчиво смотрела на погасшее небо.

– Да, – Нанук достал нож с самодельной костяной ручкой, – косатки не боятся боли, поэтому они счастливы. А люди – трусливы и несчастны. Разве нет?

– Не узнаю тебя, Нанук, – рассмеялась Нагуя, – а сказал, что ты не романтик.

Нанук ударил себя ножом в грудь, сильно и безжалостно. Потом вытащил тёплый от крови нож и бросил на снег.

– Теперь я превращусь в косатку, – сказал Нанук, – и буду ждать тебя в океане. Не торопись умирать, Нагуя, но когда-нибудь ты придёшь ко мне, и мы будем счастливы.

Нанук опустился на снег и умер. Как будто никогда не было на свете медвежонка Нанухака.

Который катал её на каяке из моржовых шкур, который сетями ловил перелётных птиц для её рукавичек, который плёл ей снегоступы, который дарил ей жёлтые бутоны полярных маков.

Нагуя вытерла слёзы и пошла в стойбище за людьми, собаками и нартами.

А медвежонок Нанухак лежал на снегу, глядя на мир глазами ледяного медведя, таявшего возле Фолькетинга в Копенгагене.

Мажюлис толкал «финские» сани по заснеженному сосновому бору.

«Финские» сани – это кресло на полозьях с длинными приступками, обитыми металлом.

В кресле саней сидел отец Мажюлиса, тепло и добротно одетый. Он всегда был щёголем и оставался им, несмотря на возраст. Подпоясанная, как принято в Жемайтии, прямая овчинная шуба, полушерстяные жилет и штаны в мелкую клетку, сапоги из оленьей шкуры мехом наружу и глубокая меховая шапка.

Мажюлис никогда не прикасался к вещам отца. Однажды, когда отца не было дома, Мажюлис нарядился в его праздничную холщовую рубаху с отложным воротничком и длинными рукавами на манжете. А ещё вшитыми на груди орнаментами из чёрной и красной бумажной нитки, да крестом по канве.

И тут негаданно вернулся отец. Сильный, высокий. Схватил он Мажюлиса за плечи огромными ладонями и рванул в разные стороны. И показалось Мажюлису, что разорвал его отец на две части. И бросил в стороны.

А оказалось – половинки нарядной рубахи. А на Мажюлисе ни одной царапины. Развернулся отец и вышел. Молча.

С тех пор Мажюлис к отцовским вещам и не подходил. Послушно таскал чёрную крестьянскую сермягу, занашивая до дыр. Потом ткали ему другую.

Вот и сейчас толкал он санки в некрашеном грубом сукне, отрезном по талии, в мелких сборках по низу. А сапоги были хоть и высокими, но прохудившимися от времени.

– Умник, – отец очнулся и нетерпеливо пошевелил плечами, – ты едва плетёшься.

– В гору тяжело, – закусил губы Мажюлис, чтобы не сорвалась с языка грубость.

– Не хотел я, умник, чтобы ты на свет божий появился, – сказал отец, крепко сцепляя пальцы в кожаных перчатках, – знал, что встанешь между мною и матерью. Так оно и вышло. Как же я ненавидел тебя, сосавшего её грудь. Её высокую полную грудь, которую я боготворил.

Мажюлис прибавил ходу. Нужно быстрее добраться до озера.

– Зря она тебя кормила, – усмехнулся отец, раскуривая трубку вишнёвого дерева, с золотым ободком, – нет в тебе ни сил, ни виду. А может, ты оборотень? И только прикидываешься смирным?

Мажюлис поднял с земли короткую шишку и засунул в рот. Он будет грызть сухую смолу и молчать.

– А знаешь, я догадываюсь, кто мои ноги высушил, – отец обернулся и посмотрел на сына из-под низко сидящей шапки, – ноги у меня теперь, как плети. А ведь я ими волка затаптывал. Признавайся, оборотень, это твоих рук дело?

Мажюлис не выносил взгляда отца. Он вытаскивал из души Мажюлиса накопившиеся за жизнь страхи, разглядывал их, пересчитывал и небрежно заталкивал обратно. Как смятые деньги в собственный карман, вшитый в штаны.

– Толкай быстрей, – отец отвернулся, – и выплюнь шишку, умник, даже если ты мне что-то скажешь, я всё равно до тебя не дотянусь.

Со вчерашнего дня отец завёлся насчёт лесного озера.

Жизнь на хуторе текла своим чередом. Весь день Мажюлис сновал по хозяйству, кормил скотину, стриг и мыл отца, рубил дрова и топил печь, стирал и латал одежду, скоблил полы, делал глиняные свистульки для продажи на воскресной ярмарке.

– Слушай, умник, – цеплял его отец, сидя в помывочной бочке, – если бы не твоя мать, в которой я никогда не сомневался, я бы не поверил, что ты мой сын. Ты только посмотри на себя.

Мажюлис ощущал противное дрожание рук, нехватку воздуха и горячие слёзы на глазах. Он торопливо совал руку в раскалённую печь, завывая от нестерпимой душевной боли. Потом он вытаскивал отца из бочки и переносил на свежезастеленную постель.

– Завтра повезёшь меня на озеро, – сонно пробормотал отец, – рыбы хочу.

И вот они едут на озеро.

Заледеневшее зеркало открылось внезапно, за высокой куртиной пурпурной ивы.

Оставив в стороне отца, Мажюлис прорубил топором неровную лунку.

– Руби шире, – приказал отец.

Мажюлис сколол ещё полметра льда. Стылая вода выглядела тёмной и вязкой.

Мажюлис снарядил жерлицу. Пропустил в воду приманку, на катушке установил флажок. Всё. Теперь просто ждать. При зацепе рыбы флажок выпрямится. И тогда нужно тянуть леску вверх.

Мажюлис побрёл в кустарники. Найдя укромное место, он блаженно мочился и, задрав голову, рассматривал небо. Небо было пустым, как душа Мажюлиса.