Никита Марзан - Пл@стилин 3D

Прекрати кривляться, конь ты педальный, удави птичку и не строй из себя приличного! Всё равно этой птичке конец, удавишь ты её или нет, уже неважно, она попала! На твою рыбацкую-мудацкую жизнь всем давным-давно наплевать, и ты наплюй на канарейкину, не буксуй! Заведено, что плюют на слабых! Тебе адски повезло, что из вас двоих конченных ты сильнее, а если бы она была сильнее, то удавила бы тебя и не чирикнула. Ты не смотри, что с виду она нежная, хрупкая и с золотым отливом, твоя жена тоже была нежная, хрупкая и с золотым отливом, а потом вдруг стала медно-рыжей и ушла к другому. А ты, птичка, от меня не уйдёшь. Ты не успеешь стать медно-рыжей и к другому тебе уже не улететь! Я подонок, и спорить тут не о чем!»

Я ощутил частое биение птичьего сердца, поскольку сжал пальцы заметно сильнее. Ещё чуть сильнее! Ещё чуть! Канарейка закрыла глаза, смиряясь с судьбой. А что? Если разобраться, то она в порядке, смерть – это всего мгновение, а птичий рай – целая вечность! Главное, не тормозить!

Сдавил ещё. Канарейка коротко всхлипнула и перестала дышать. Я положил её на подоконник. Отступил шаг назад, второй. Канарейка лежала, уронив крылья и не двигаясь. Я набрал номер жены.

– Аллё!

– Канарейки больше нет.

– Поздравляю, герой! И хватит мне названивать!

А я и не собирался. Это были последние слова, которые имели хоть какой-то общий смысл для нас обоих. Теперь мы будем жить каждый своей жизнью, своими мыслями и своими словами. Вещи проданы, квартира поделена, а канарейка только что умерла, и ничего больше нас с женой не связывает.

Я взял банку из-под кофе и положил в неё птичку. И как мне теперь жить дальше? Да и жив ли я? Моя душа превратилась в мёртвую канарейку и теперь стыла в жестяной банке. Никогда не думал, что запах кофе окажется моим последним земным ощущением.

Я взял банку с канарейкой, встал на подоконник и открыл окно. Подумал, что надо бы записку написать, мол, прошу никого не винить! Хотя зачем? Обойдусь без записки. Бирку на палец в любом случае привяжут, а в ней имя да порядковый номер, остальное лирика.

Я вдохнул и надвинулся на пропасть. Прощай, птичка! А птичка шевельнулась, открыла глазки и резво выпорхнула из банки. Последнее, что я увидел, шагая в пустоту, был медно-рыжий цвет её пёрышек.

Клетка освободилась, и желающие могут забрать её хоть сегодня!

Я опустился на высокий мартовский берег, остеклённый беззвучием сельского простора.

Вдали мерцал багровый купол церкви с чернёным закатным крестом. На заднике тянулись размытые влагой поля, топорщилась тугая обойма леса, гирлянда электрических огней уходила на пологую гору.

В усталом русле стыл мрамор реки, соединившей концы света.

Свистнули тугие крылья. Селезни гнали серую утицу, ловко менявшую углы свободы.

Речной всплеск обнаружил тёмную полоску выдры, уносимую вязким течением. Выдра резко нырнула, изменив движение воды. Она искала рыбу, она была конкретна. Захваченный врасплох голавлик завис на острых зубах. Первый.

Над выдрой мелькнула двойка титановых чаек. Прощально кликнув, птицы с маху проткнули натяжение воды гладкими до звона телами. Они тоже захотели гуляющей рыбки.

На подсыхающей отмели слонялись зелёные и фиолетовые вороны. Они чеканили старый перламутр мидий, копались в мотках тинной нити и колюче ерошили перья на гладких чаек, ухвативших на проточной глубине апельсинных окуней.

Вороны налетели на смеющихся чаек, однако быстро отстали, разрывая сельскую благодать электричеством гортанного грая.

Вечерний мир протиснулся в узкое зеркало воды, обернувшись лунным серпом из тягучего жидкого золота.

Взмахнув пуховой рябью крыльев, взмываю в небо неслышной совой.

Если бы я был писателем, то сочинил рассказ об увиденном.

Но я обычная ночная птица, которая не спит и обводит звёздный мир молчаливым взглядом.

Сплю и вижу себя во сне. Наблюдаю за собой, как за посторонним человеком. Жаркое лето. Сижу за походным столом (алюминиевый каркас, зелёная фанера, ГОСТ от 1951 г., инвент. №1/1853) и рисую боевой листок. В руках пёрышко с красной тушью.

Я редактор нашего взвода, отвечаю за плакаты, стенгазеты и боевые листки-молнии. Пишу, старательно повторяя содержание штабной записки:

«Внимание! Завтра стрельбы на полигоне!»

Дорисовал и повесил листок на деревянный столб, подпирающий свод палатки. Палатка большая, армейская из зелёной парусины. В ней семь панцирных коек, это наше отделение. Вокруг нашей палатки стоят другие такие же, их много, потому что мы на военных сборах. Наш взвод состоит из мирных стареющих мужчин, которыми командует светловолосый улыбчивый сержант из учебки. Он в два раза моложе любого из нас, но мы его слушаем, мы дышим его молодостью.

Отделение подслеповато подтягивается к повешенному мною боевому листку. Водружает на затёртые переносицы плюсовые очки, медленно читает. Я стою рядом и тоже читаю, как в первый раз. В нашей жизни всё делается в первый раз, даже то, что во второй.

Отделение подчиняется сигналам горна. Утром сигнал «побудка», вечером «ко сну», днём «боевая тревога» или, вот как сейчас, – «на обед (завтрак, ужин)». Мы строимся, но идём не в ногу. В больших алюминиевых кастрюлях розоватая молодая картошка в мокрой паутине укропа. Вываливаем на картошку рыбные консервы червонной масти, щедро мажем сливочное масло на серый формовый хлеб, размешиваем в кипятке щепоть заварки и четыре кубика сахара, о завтрашних стрельбах не говорим. Говорим о вчерашнем броме, который подозреваем в каждой кружке обеденного киселя.

Перед сном играем в карты и хрипло ругаемся, подшивая чёрными нитками белый подворотничок. Долго засыпаем, хлещем на лицах комаров и прислушиваемся к ночным звукам за отбелённой подкладочной бязью палатки.

Утром, покряхтывая, делаем зарядку, ёжимся от холода под длинным рукомойником. Вразнобой гремим ледяными струями по жестяному корыту. Строимся, слушаем слова взводного:

«Бойцы, вакса в нашей части всегда в изобилии, поэтому, как выпадает свободная минутка, подходи к бачку с ваксой и надраивай голенища».

Взводный выставляет вперёд свою ладную ногу в блестящем укороченном сапоге. Сапоги сгармошены по дембельской моде, мы одобрительно мычим. Взводный напоминает нам наших детей, к которым мы скоро вернёмся. Мы вернёмся к нашим разношенным тапкам, к горячим пельменям, к холодной водке, к жёнам с тёплыми плечами, к работе в костюмах и галстуках. Сгармошенный сапог – это только сон. И потом говорят, что бочковая вакса проедает кирзу до пяточной кости, а у нас возрастные суставы, выпирающие вены и диабетические ногти.

Получаем сухие пайки и едем стрелять. На полигоне слушаем вводную по технике безопасности, нянчим в руках тяжёлые холодные автоматы, цепляем рожки с холостыми патронами, отаптываем рубеж.