Никита Марзан - Пл@стилин 3D

– Славик, иди в спальню, – сказала Лидия Николаевна, – и найди мне Ирину.

Ирка играла в дочки-матери. Она пеленала отобранный у Славика грузовик в расписной платок, спёртый из комнаты воспитателей. Грузовик сопел продавленным гудком и никак не хотел спать.

– Спи, несчастный, – Ирка ударила кабиной грузовика об пол, – дети должны спать.

– Дура ты, Ирка, – сказала подруга Соня, – сама не спишь, а ребёнка заставляешь. Я вот своего ребёнка никогда не заставляю делать то, чего сама не делаю. Я сегодня булку на полдник не ела и сыну тоже не давала.

– Нет у тебя никакого сына, – отрезала Ирка, – ты мне просто завидуешь. Вот у меня есть сын, а ты иди отсюда.

– Какой же это сын, – усмехнулась Соня, – это игрушечный грузовик.

– Ну и пусть, – сказала Ирка, – зато он мой.

Ирка уложила замотанный в тряпку грузовик на свою кровать и стала укачивать.

– А я петь буду, – сказала Соня, – мы с Лидией Николаевной песню разучиваем, потому что я пою хорошо. А ты не поёшь. А я пою. Ля-ля-ля-ля.

– А ну, замолчи, – гневным шёпотом сказала Ирка, – дитя мне разбудишь.

– Ля-ля-ля-ля… аааааааааа… отпусти меня, дура несчастная, я всё Лидии Николаевне скажу.

– Только и можешь, что ябедничать, – Ирка выпустила клок Сониных волос.

– Девочки, тише! – в спальню заглянула Рая. – У мальчиков Стёпка умер, я шла, а они мне сказали.

– Я тут ни при чём, – сказала Ирка, – я Стёпку даже пальцем не трогала.

– Ирка его не трогала, – подтвердила Соня, потирая голову, – мы всё время в спальне были.

– Пойдём вместе посмотрим, – предложила Рая, – а то я одна боюсь.

Стёпка лежал на кровати. Бледный, спокойный. Рядом стояла Лидия Николаевна, прижимала к уху телефон.

– Нет, ничем не болел, – говорила в трубку Лидия Николаевна, – похоже на возрастной инсульт, приезжайте, адрес вы знаете.

– Такой молодой и умер, – сказала Ирка.

– Какой же он молодой, – возразила Соня, – восемьдесят три года в декабре было.

– Ну и что? – сказала Рая. – Мне девяносто два, а я до тысячи лет доживу.

– А я до двух тысяч, – сказала Ирка.

– Полоумные вы старухи, – сказала Соня и пошла в спальню, чтобы убаюкать грузовик, пока Ирка не вернулась. Жаль, что ноги уже не те, а то бы бегом побежала.

Как всегда перед сном, все собираются на кефир. Собираются заранее, уважительно занимают очередь. С неприязнью обсуждают врачей, морковную запеканку и анализы мочи. Любят о неудачных операциях, прободениях, грыжах и свищах. Привычно о бессонницах, изжогах, невестках и погоде за окном.

Я стою рядом и молчу. С возрастом мне не о чем стало говорить. Может, поэтому меня и отправили в приют мои любимые дети, они от меня устали. Дома я целый день молчал, но от этого молчания тоже устают. Я их понимаю, в молодости меня раздражали люди, застывающие на одном месте. Они и на людей-то похожи не больше, чем чучела из воска. Я ждал, что в приюте все окажутся такими же восковыми, но ошибся. В приюте, как ни странно, все говорили и двигались без остановки. Словно убеждали себя, что они полны жизни. Почему же тогда они все тут?

Люди всё стекаются и стекаются к пищеблоку. Мне нравится едва плывущий запах камфоры, он прян, свеж и не тревожен. Наконец, выносят тяжёлые подносы, по одному стакану кефира в руки. Люди берут кефир, прогуливаются по коридору, успокоенно гудят.

Я странный человек, я никогда не беру кефир, прихожу, но не беру. Не брать кефир – это сохранить остатки выбора, крепко обкусанного старостью. Я не могу драться с негодяем, не могу ответить хамством на хамство, не могу даже отвоевать место в общем холодильнике, но я могу не брать в пищеблоке этот вечерний кефир. И я его не беру. Выбор, который мне по силам.

А если бы все разом стали умолять меня взять кефир, сдался бы я или нет? Удержался бы от соблазна пойти навстречу вниманию и заботе, чтобы заслужить благодарность? Ведь я скучаю по благодарности. Меня никто и никогда не благодарил, хотя всю жизнь я приносил пользу: и будучи послушным сыном, и любящим мужем, и заботливым отцом, и понимающим дедом. Да и здесь, в своём последнем приюте, я всё ещё приношу пользу, я работодатель для всех этих врачей, медсестёр и санитарок. А они считают, что работодатель – это главный врач приюта. Они молоды и имеют право на заблуждения. А я стар, я мечтаю о благодарности, но кефир я пить не буду, как бы меня за это ни благодарили. Кефир – это теперь единственное, что целиком зависит от меня и от чего целиком завишу я.

Кефир раздают шесть раз в неделю, а в воскресенье дают яблоко. Яблоко я беру. У меня и сейчас в кармане яблоко, ещё с прошлой недели. Если бы не это яблоко, мой карман был бы мне не нужен. Раньше мои карманы хранили огромное количество необходимых мне вещей. А сейчас они только для этого яблока, что неплохо, если быть разумным.

Кефир выпит, стаканы возвращаются на подносы со звонким кузнечным перестуком. Кипение разговоров и движений замедляется, стихает стрекотание, жужжание, шмелиное гудение, в коридоре включают жёлтые лампы.

Люди расходятся по комнатам, располагаются на ночлег. Я тоже ложусь и думаю о моих детях, которых я увижу на выходные и которым отдам своё яблоко.

Я продал всё – мебель, книги, посуду, деловой костюм, сорочки, мужской парфюм и крепкий алкоголь в глянцевых кашированных коробках. Остались в квартире только стены, окна без гардин, лампочки без абажура и канарейка в клетке.

Клетку у меня с руками отрывали, но без канарейки. Звонкие канарейки не в моде, сейчас берут тропических амадин. Ярких, красочных и безголосых, от них один свист, шёпот и жужжание. А канарейка никому не в радость, отпелась, певичка!

Сидит птичка в углу клетки, разглядывает меня блестящими глазками с кобальтовым отливом. А с собой мне её взять некуда, я в Сибирь улетаю, нанялся рыбаком на сетный лов. Озёрную пелядь-двухлетку ловить, до весны. Жена от меня ушла, а канарейку мне оставила. И пакетик узбекской кураги.

Размачиваю курагу лаймовым мохито, кормлю канарейку, ей нравится. У меня ночью самолёт, что делать с канарейкой?

Звоню теперь уже бывшей жене.

– Это я, – говорю. Хотя понятно, что это я, мы пять лет в браке были плюс неделю, как развелись (или неделя уже в минус?): – Возьми канарейку, я сегодня улетаю!

– Вот и лети! Скатертью дорога!

Я другого и не ждал. Взял я канарейку в руку, она маленькая, тёпленькая, если пальцами сдавить, то и проблемы решатся. Всего-то и надо, что крепко сжать кулак. А пальцы у меня железные, как у всякого скалолаза, пусть и бывшего, но всё же.

«Прикинь, – рассуждаю я про себя, – ты подрядился ловить рыбу, а чем твоя рыба глупее канарейки, она тоже жить хочет? И у каждой пеляди, прости мой скверный французский, своя судьба, потаённый смысл жизни, светлые надежды и упования, а ты закидным неводом живые рыбьи души путаешь, вяжешь и на лёд тянешь, на погибель!