Анна Клеймёнова - Красная скорбь

«Командира нашего пока ещё не видел, но ребята говорят, что он хороший. Строгий, придирается иногда, но ведёт себя со всеми по-отечески, по-доброму. Мне кажется, будет похож на главного из дедовских военных рассказов. В любом случае, не волнуйся, я теперь в надёжных руках».

Остывающий красный ветер хлестнул Микиту по щекам. Он жмурился, пытаясь спрятаться то ли от серебристых гробов, то ли от крутящегося с урчащим рокотом вертолётного пропеллера.

По телевизору такого не показывали – и в газетах совсем другие фотографии. А слухам верить не хотелось: особенно, когда уже сидишь в самолёте.

Когда Микита был совсем маленьким, папа приносил домой консервные банки с припухшими блестящими краями и резким запахом. Что-то больно кольнуло в груди: в Союзе он больше никогда не сможет видеть эти консервы.

Огрызки людей казались жёлтыми восковыми игрушками в свете сползающего куда-то за горизонт солнца. Кто-то без всего мужского; кто-то со стёкшим к подбородку глазом; а от кого-то остались только разодранные перетёртые с песком куски, прикрытые обгоревшей одеждой.

Хотелось отвернуться.

Хотелось закрыть глаза, но так крепко, чтобы навсегда – и чтобы забыть. Микита скрипнул зубами: никто, даже старый физик, не предупреждал его об изувеченных человеческих чучелах, догорающих под кровавым солнцем.

– Один недавно прямо в гроб наблевал, – большая сухая рука больно упала Миките на плечо. – Отойди.

Мокрый комок холодной испарины предательски скатился по спине, будто при температуре. В глаза ударили слёзы – солёные: непонятно, что подползает к губам, они или пот с лица.

Микита смог больно сглотнуть и поднять голову. Его держала за плечо грубая, изъеденная узловатыми красными ожогами рука с короткими обгоревшими пальцами, больше похожими на заветренные куски старого мяса.

Ошпаренные шрамы поднимались к лицу: они съели бровь и влажный, с чуть прищуренным веком глаз. Здоровая половина лица казалась такой красивой, что Микиту затошнило ещё сильнее – слишком неправильно она, со впалой щекой и грубой ямочкой, переходила в кольцеватые пожёванные клочки.

– Отойди, говорю, нашатыря для твоих обмороков в лазарете нет, – твёрже повторил мужчина, сильно отодвигая Микиту в сторону. – Фамилия?

– Лаптёнок, – он сдержал болезненную дрожь в нижней части подбородка и постарался смотреть в здоровый глаз напротив себя. Чтобы не видеть ни потрескавшуюся кожу, ни консервы внутри гробов-банок.

– Из моих, значит. Майор Клочков, – он коснулся своей обгоревшей руки: то ли погладить, то ли почесать. – Иди выпей воды и не стой здесь. Насмотришься ещё. Если повезёт.

«И вообще я рад, что приехал. Представляю, сколько всего интересного ещё впереди! Но уже очень скучаю. Передавай привет папе, мелкому, деду и Любаве. Пускай ждёт, и вы ждите! Я уже очень соскучился.

До скорой встречи, мамырлик!»

Когда Антон был маленьким, он всегда плакал над рассказами дед-Вовы о войне и испуганно сжимал в руках его узловатую ладонь без двух пальцев.

С закрытыми влажными глазами слушал, как немолодого хирурга дед-Вову вынули из родной деревни и бросили к фронту – и как только потом он узнал, что спустя неделю жену с глубокими прорезями морщин угнали на работы в Германии вместе с маленькой внучкой и другими женщинами.

Как в часть несколько месяцев приходили долгожданные письма от сына, а потом перестали – до сих пор ни одного. Говорят, без вести пропал. Дед-Вова думает, без вести погиб.

Иногда Антон долго не мог уснуть после рассказов о бомбёжке. Он надеялся, что дед-Вова просто придумывает, чтобы посильнее напугать: не может же быть, чтобы напали на лазарет и убили так подло тех, кто не мог себя защитить. И вот было бы здорово, окажись, что беспалая ладонь дед-Вовы – это тоже какая-нибудь благородная история. Покрасивее этой.

…больше всего Антон боялся истории о конце войны. Он и сам не знал, почему: но всегда кутался с головой в пёстрое стёганное ватой одеяло и заглядывал прямо в красные дед-Вовины глаза. Сразу казалось, что теперь всё будет хорошо.

Тогда, в конце мая, на вокзале встречали солдат. Кто-то сразу бросался к своим; кто-то, размазывая сжатыми кулаками слёзы, вглядывался в чёрные пасти дверей вагона, надеясь найти знакомое лицо. Дед-Вове хотелось быстрее уйти. Ему ещё весь день добираться до деревни.

Как будто бы с другой от толпы стороны стоял парень лет девяти: с очень взрослыми грустными глазами, в косой беретке и с нервно вздрагивающей, как у больного старика, улыбкой. На вопросы дед-Вовы ответил, что никого не ждёт, потому что все родные умерли; никуда не едет, потому что специально убежал; и что фамилия его – Клочков, но можно называть Антоном.

Дед-Вова, наверное, был слишком раздавлен надвигающимся одиночеством, чтобы пройти мимо.

Когда по-доброму ворчливого и строгого деда со страшной рукой не стало, Антон плакал снова. От тревожных снов, в которых дед-Вова всё ещё сердился на недосолённую кашу и на грязные полы в горнице. От случайно разбившейся чашки, из которой он пил или молоко, или самогонку. От непонятно откуда взявшегося запаха махорки в сенях. Как будто дед пришёл проверить, всё ли в порядке с домом.

В Афганистане плакать не хотелось. Может, потому что вырос. Может, потому что привык.

А может, потому что ненавидел самого себя каждую секунду, проведённую под душным брезентовым солнцем: и эта ненависть тупо давила на распаленную грудь.

Антон видел, как срывались молодые пацаны (он бы сказал – дети), когда впервые чувствовали смерть: некрасивую, издевательскую, оставляющую на месте живых людей только мокрые тряпки, перемешанные с грязью. Как эти же самые пацаны по-звериному выли в палатках, пряча мутный взгляд от некрасивого обрубка на месте, где раньше была рука. И как вспоминали мерзким словом матерей маленьких медсестёр, не отпустивших их на тот свет.

Антон не чувствовал ничего – только иногда сам советовал врачам бросить: солдатам лучше героически умереть, чем вернуться к родным без рук, ног и сердец.

За это девчонки-новобранцы несколько раз отказывались пускать его в лазарет – и первые недели тоже плакали.

Кто-то жалел животных больше, чем людей. Иногда даже лезли в драку, пытаясь защитить то ли убитого зверя, то ли человека в самих себе. Антону казалось, что всё едино: на горячем песке мужская, женская и верблюжья кровь казалась одинаковой, а умирающие ослы кричали не страшнее раненых солдат.

Антон с усталостью замечал, что привык и теперь только раздражённо заглядывал в серебристую коробку цинковых гробов. Надеялся, что хоть одно взбитое лицо заставит его поморщиться. И следил, чтобы досыпали достаточно песка – иначе не пройдёт по весу.