Анна Клеймёнова - Красная скорбь

Микита просыпался – или ему казалось, что просыпался, – делал несколько глотков остывшего майорско-антошинского чая, вытирал влажное лицо ладонями и снова прятал голову в разбросанные по столу локти. Он всегда догадывался, что школьное умение засыпать прямо за партой пригодится быстрее, чем все эти мудрёные формулы.

К утру (в комке разбросанных далеко друг от друга мыслей Микита успел прикинуть, что наступило утро – стало слишком душно) кошмары прошли.

Рёв ветра, шум танковых моторов и хрипое кряхтение изжаренного в огне монстра растворились в противно трещащей за головой тишине.

Микита проснулся в темноте, но сразу понял – он дома.

Без света не видно ни открытого окна, за которым почему-то брызжет чёрный снег; ни висящих за книжной полкой часов – хотя ясно, что они уже и не ходят, – ни замеревшего холодной шерстяной кучей кота, забравшегося на спинку дивана.

Последний раз Микита чувствовал себя также плохо, когда поспорил с выпускниками, что может выпить сколько угодно водки и не запьянеть – потому что подслушал недавно, как дед делился с соседом «рабочим советом трезвости, ну, честное слово, от бабки только так спасало, царствие ей Небесное».

Ещё неизвестно, от чего на утро было хуже: от стыда за прошедшую ночь, от тяжёлой головы и дрожащих коленок или от усталого маминого: «Значит, это ты у меня так вырос?».

Только в тот раз было солнце. От него, конечно, хотелось спрятаться под одеяло с головой, но оно было, и значит, всё позади – а сейчас непонятно: то ли ночь, то ли вечер, то ли раннее зимнее утро со снегом, пахнущим пеплом.

Микита сел на диване. Из коридора лился тусклый жёлтый свет, больше похожий на мутное старое пиво, чем на белые вспышки ламп. Из тишины пробивались чьи-то знакомые голоса – но слишком далеко.

Микита потянулся к выключателю – он не слушался. Похоже, провода перегорели – такое уже было недавно. Они с папой всю ночь тогда провозились, а мама подбадривала «своих работничков» печеньем.

Дышать всё сложнее – как будто что-то тесно жмёт в груди. Микита опустил голову вниз: нарядная форма. Не та, которую обещали в служебке, а напоминающая какую-то из кассетных боевиков – то ли про прошлое, то ли про будущее – и жутко неудобная.

Как кокон.

Искрящиеся смехом голоса приближались в темноте. Наверное, какой-то праздник. И, наверное, Миките сильно попадёт, если он так и не сядет со всеми за стол и не сыграет на гитаре несколько маминых любимых песен, пока все будут подпевать, чокаться пузатыми рюмками, а, может быть, даже плакать.

Гитары на её привычном месте тоже не было. Только залитый чёрными вспышками ковёр на стене и сползшее с дивана покрывало – попадёт же от мамы.

Микита плёлся по тёмному от грязного света коридору и поправлял форму, как будто совсем новую, с ещё торчащими из-под рукавов жёсткими нитками и намертво вколотыми в грудь орденами.

Вместо родной кухни – что-то похожее на очередь за колбасой: по крайней мере, также непонятно, откуда здесь так много дышащих друг другу в затылок раскрасневшихся людей и как все они помещаются на таком маленьком участочке. Миките показалось, что здесь вообще все, кого он хоть сколько-то помнил за свою жизнь. А, может, даже ещё кто-то.

И всех плохо видно в кухонных сумерках.

Мама, конечно, в самом центре – низко наклонилась над столом и над чем-то плачет. Мама всегда плакала на праздниках: то от «таких добрых слов, спасибо вам, родные»; то от подарков, которые «да и дарить-то не стоило, они же дорогущие»; то просто от того, что уже сто лет никого не видела и успела очень сильно соскучиться.

Почему плакала на этот раз – Микита пока не понял, но подозревал, что ото всего сразу.

Папа стоял рядом – по его лицу вообще непонятно, счастлив ли он, расстроен или просто устал настолько, что лучшим праздником для него был бы одинокий вечер перед телевизором.

Дед одной рукой обнимал микитиного младшего брата, а второй – Любавку в тёмном платке, робко жмущуюся подальше от стола. Микита хотел крикнуть ей что-нибудь, но решил, что она опять цыкнет зубом, рассмеётся и назовёт его дурачком. Не при отце же ему это слушать.

Тётьку Лёньку никуда не приглашали уже почти пять лет, но она всё равно приезжала почти на все праздники, а в этот раз даже привезла с собой то ли сына, то ли племянника, которого никто не любил. На прошлый Новый год он своровал из-под ёлки все конфеты и отдавил хвост дремавшему коту.

Мамины подруги с работы, папин товарищ из гаража, тот самый дедушкин сосед, мечтающий о вечной пьяной трезвости, микитины школьные, дворовые и армейские (когда только успел?) друзья – все стояли на кухне, сливаясь с полутьмой и друг с другом, держали в руках рюмки и смотрели опустевшими взглядами на стол.

Даже Череп и Биджо почему-то здесь – один не моргает и, кажется, спит стоя, а второй уже подбирается ближе к молодой маминой ассистентке и изображает при этом какой-то дурацкий печальный вид.

– Сегодня мы хотим выпить за знатного жениха, примерного сына и надёжного товарища, – грузно бросило в собравшихся единственной незнакомое лицо, возвышавшееся над столом. Микита нахмурился, подвинул кого-то из не заметивших его гостей в сторону и, прищурившись в темноте, пытался рассмотреть говорящего. Широкий мясистый рот этого лица казался ещё шире на фоне жиденький гитлеровских усиков – остального не видно. – А самое главное – мы пьём за блестящего, понимаете ли, солдата.

Микита перебирал в голове те десятки подходящих друг другу слов, которые обычно слышал на день рождения. Ему хотелось побыстрее сложить из них собственный тост. И попить.

Узнать бы ещё, что за повод.

Микита подошёл ещё ближе.

– Хорошо Родине послужил! А потом, как послужил, – сразу домой. Теперь он только вам нужен! А нам уж, понимаете, нет.

Мама наклонилась ещё ниже.

Микита остановился около стола. На нём – какой-то большой ящик, пропахший пылью и грязью – и стеклянное окошечко.

– Пьём за афганского солдата!

Микита почувствовал, как пол уходит из-под ног. Как все лица медленно, будто пластилиновые, поворачиваются к нему и разорванно раскрывают молчаливые рты. Как последние искорки бутылочного света гаснут в темноте.

– За Микиту Лаптёнка – он был хороший человек!

Из стеклянного окошечка на него смотрели собственные потухшие глаза, растёкшиеся по сбитому фиолетовому лицу.

…Микита проснулся.

Колени и руки неприятно дрожали: может быть, потому что затекли за ночь. Утренняя духота противно щекотала ноздри и пекла под формой. Внутри прожигало холодом. Ничего. Он и к этому привыкнет.

Стыдно.

Как будто Микита ещё в Ташкенте не приучил себя к мысли, что среди гор всё будет зависеть только от него самого: или умрёт, или придёт домой героем, которым мечтал стать ещё в детстве. Который сможет хвастаться формой перед товарищами, девчонками, а главное – перед самим собой.