Ирина Критская - Три судьбы. Часть 1. Юродивая

– Пелагей Иванна. Постой, не спеши, ишь разогналась. Спросить хочу.

Пелагея недовольно поморщилась, сгорбилась, опустив подбородок во влажные от дыхания, чуть свалявшиеся пушинки платка, и, тяжело опираясь на палку, остановилась. Она узнала голос. Её догоняла сестра Наденки – Нинка, которую Пелагея терпеть не могла, побаивалась и сторонилась, как большинство баб в селе. Уж больно профурой была эта Нинка, пробы ставить некуда. Ни одного мужика не пропустит, чтоб не повести своей идеально выстроенной, тщательно накрашенной, тонкой бровью, заманивая, не поиграть узкими, стройными плечами, не подбочениться вызывающе, выпятив крутое бедро и надув пухлые губы в яркой, алой помаде. Сестры были совершенно разными. Если не знать, то и в голову не придёт, что у щуки-Наденки с худой, выпирающей острыми позвонками спиной, с визгливым голосом и рачьими глазками может быть такая королевна-сестра. Нинка подгребала уже к сороковнику, но замужем никогда не была, и, видимо, это сохранило ей молодость и сияющий вид. Все бабы прятали от неё мужей, потому что у этой цветущей всеми красками кобылы не было ни стыда, ни совести. Но, как катились по селу слухи, спрятать мужиков удавалось далеко не всем.

– Чего тебе? Что орёшь на всю улицу? Стыда нет?

Пелагея смотрела на разодетую, как на свадьбу, Нинку и чувствовала, что у у неё внутри что-то опасливо сжимается. Прямо вот, как бы беды не было. А Нинка догнала старуху, разрумянившись от быстрого шага, и остановилась, близко глядя Пелагее в лицо большими карими, красиво подведенными глазами. От неё пахло вином и мимозой, духи, что ль такие, черт её, профурсетку, знает.

– Ты, Пелагей, не злобись. Я только спросить. Чего твой Андрюха, люди говорят, болеет?

– А тебе чего? Тебе знать – то это зачем?

– Так как зачем? Гуляли ж с ним. Я вон ждала его, замуж не шла. А он и не вспомнил.

– Ждала она, люди добрые, гляньте. Да ты кого только не приваживала, совесть поимей. Место твоё сладкое все кому не лень истоптали, а теперь ей Андрюху подавай. Кша, блоха. И на порог не пущу. Фря. Болеет он, не до баб ему. Ишь, придумала.

– А ты чо? Знаешь? Иль может, свечку держала? Сама ты фря. Я ему верная была, ждала. Это ты сынка своего спроси, как он любовь свою предал. За то и болезнь ему послана. Вот так вот.

Пелагея онемела, даже не зная, что сказать этой бесстыжей, а Нинка резко развернулась и пошла прочь, загребая белыми сапожками пушистый, только с утра нападавший снег. И в своей белой шубке до колен, пушистой вязаной белой шапочке, она была похожа на чуть состарившуюся, грустную, обиженную и заблудившуюся Снегурочку.

– Мать, ты с кем у ворот стояла? Это Нинка, что ли?

Андрей сидел на лавке у жарко натопленной печки, тесно прижавшись к ней спиной, грелся и тяжело дышал. Сегодня он особенно плохо себя чувствовал, грудь давило, руки-ноги заледенели и согреть их никак не получалось, даже в валенках и рукавицах. Андрей был вообще похож на старика. Сутулый, худой, с бледными кистями тощих рук, со впалыми синеватыми подглазьями и серой кожей плохо выбритых щёк, он не выглядел на свои сорок шесть, ему вполне можно было дать и шестьдесят и даже больше. Особенно, когда он сидел, как сейчас, у печи, накинув на худые плечи старую телогрейку и сутуло уронив голову на грудь.

– Нинка. Она, поганка. Говорит, ты за неё наказан, вот ведь стервь.

– Всё цветет. Красивая.

– А ты, сынок, на её красоту не пялься. Ты про себя думай. Завтра вот к Лукерье тебя поведу, есть тут у нас ведьмака одна. Травами лечит. Пойдёшь?

– Мамк, ты б отстала от меня уж. Какая мне ведьмака? Накой? Ты лучше вон, про могилку мою узнала б, чтоб рядом с папаней. А то – Лукерья какая-то… Это не та Лушка сопливая, с косой, у которой мамка с папкой померли? Она что – в селе ещё?

– Ну так. Так и живёт в том дому. Ненормальная она, чудная. С курами разговаривает, с котом чаи гоняет, говорят. Но лечит. Пойдём, сына, а? Попытаем счастья?

– Ладно, мам. Утро вечера мудренее, завтра посмотрим. А Нинку ты зазря обидела. Хорошая она. Пусть бы пришла, помогла чего.

…

Утро в селе было солнечным и очень морозным. Лушин двор весь искрился морозным серебром, но чистое снежное полотно уже к пяти было истоптано её крошечными валеночками, а к восьми она уж все успела. Все задала корму, отдоила коз и корову, и уселась пить чай со свежевыпеченными булочками, мёдом и молоком. Плеснула сметаны коту в миску, которая стояла у нее на лавке, кто посмотрел бы – и вправду, пьет чай с котом. Луша в дом пускала только Черныша, остальные кошки жили в сенях, а Черныш, да Буян – огромный пёс, были её семьей. Да ещё Аглая – та самая старая курица с отмороженной лапой. Вот с ними, настоящими друзьями, которые не предадут, и чайку попить не грех…

Но тут в окно постучали…

Луша выглянула в заснеженное окно, там по колено утонув в наметенном за ночь сугробе, стояли две тёмные фигуры, мужская и женская. Чуть стукнув в стекло, чтобы они обратили на неё внимание, Луша помахала им рукой – открыто, мол и пошла в сени, открывать. Столкнув наглого кота с лавки, приказав псу сидеть тихо, она распахнула тяжёлую дверь и впустила гостей. Андрей (а этот скелет в огромном тулупе и был тот самый Андрюшка, сын Пелагеи, кто бы сказал, не поверила – ведь старик-стариком) всей тяжестью ухнул на лавку, тяжело выдохнул и начал стаскивать валенки. Пелагея тоже начала рассупонивать тысячу своих одежек и, видя, как мужик мучается, Луша скользнула на колени, стащила с Андрея валенки, сметая пушистой упавшей косой снег, потом встала и стянула со слабых плеч тулуп. У Андрея дрожали руки и губы, подкашивались ноги, а рубаха была такой мокрой, что её можно было отжать, как половую тряпку после ведра.

– Проходите в дом. Там печка натоплена и чай готов. Я сейчас.

Луша, мигом пробежав до погребицы, оставляя босыми ногами, наспех сунутыми в валенки, дымяшийся белый сполох, схватила сливки и козье молоко и вернулась в дом. Гости сидели у печи, тесно прижавшись друг к другу, как воробьи на замерзшей ветке и странно-синхронно следили за хозяйкой. Луша налила им в немаленькие кружки непривычно пахнущий чай, плеснула туда козьего молока и поставила крошечные пирожки, похожие на лодочки.

– Они с жимолостью, сладкие. В сливки макайте, вкусно.

Андрей есть ничего не мог, но чаю глотнул с удовольствием. И уже после первого глотка почувствовал, что внутри стало мягче, свободнее, отпустило. Луша довольно кивнула головой, улыбнулась Пелагее.

– Хорошие там травки, ласковые. Пейте на здоровье, силу берите.

Пока гости пили, да уже по третьей кружке, Луша внимательно разглядывала лицо Андрея. Потом встала, подошла близко, заглянула в глаза и положила горячую руку на его вспотевший лоб.