Дарёна Хэйл - На разрыв

И тем не менее, удержаться ей сложно.

Янка даже не здоровается. Стук каблуков ускоряется, это она бросается к брату, а слово повисает в воздухе только одно:

– Всё? – и ещё потом, целую вечность спустя: – Окончательно?

Егор ничего ей не отвечает, молчит. Кивает, наверное, потому что воздух в кабинете как-то сгущается, становится плотным, и липким, и отчего-то отчаянным.

– Блядь, – выдыхает Янка. – Пиздец.

Для понимания: в обычной жизни Янка не матерится. Даже если реально пиздец. Ну, например, на работе.

Обернуться хочется нестерпимо, у Варвары даже спина начинает ныть от напряжения. Она кладёт руки на клавиатуру, чтобы ответить Оскару, но какое там ответить, если даже прочитать его сообщение у неё толком не получается. Взгляд скользит по строчкам, а смысл ускользает – классика жанра.

За спиной шелестят бумаги. Наверное, это Янка, привалившись бедром к краю стола, сдвигает свои вечные бумажные горы – черновики вперемешку с чистой бумагой, и смятые номера тех бесчисленных газет, которые она выписывает, «чтобы быть в курсе», и постранично разодранные копии их собственного журнала. Что-то скользко шуршит: так ткань спортивной куртки сминается под ладонями.

Янка гладит Егора по плечу. Варвара знает: она ему вместо матери. А матери у них нет, и отца тоже нет. Отец бросил их, когда Егор и в школу-то ещё не ходил, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу, а мать шагнула в окно четыре года спустя. Варвара её не осуждает: оказавшись в одиночестве с двумя детьми на руках, сломаться не сложно, а открытые окна всегда манят слишком сильно, да и данных слишком мало, чтобы делать какие-то выводы, а впрочем, ей и выводы не нужны. Достаточно знать, что даже Янка не держит на свою мать обиды, вспоминает исключительно с теплом и любовью.

Им пришлось тяжело, чего тут скрывать. Варвара не может себе представить, как тяжело им пришлось: она росла в полной семьей, идеальной – как всё чаще понимает теперь, стоит только оглядеться по сторонам и немного прислушаться к тем ужасам, которые о своём детстве рассказывают переломанные родительской нелюбовью… Взрослые люди, годами, нет, десятками лет, пытающиеся себя полюбить, вернуть на место самооценку, разрушенную отцовской или материнской жестокостью, грубыми фразами, нелюбовью и нежеланностью… Или наоборот, желанностью, неподъёмным грузом ожиданий и каменно-тяжёлых надежд. Впрочем, как раз этого в Янке и Егоре нет. Они не сломанные, и даже не целые, а скорее цельные – сразу оба, и с самооценкой у них всё в порядке, просто пахать им пришлось в пять раз тяжелее, чем всем остальным.

И это Янка впихнула Егора в спортшколу – просто чтобы он мог где-то проводить время, пока она пыталась одновременно учиться и зарабатывать, и она же не всегда могла забирать его оттуда, так что с самого начала девятилетний пацан через полгорода катался один – на автобусе и на метро туда, на метро и на автобусе обратно. Сильные, самостоятельные, оба Архипова такие, а Янка ещё и настоящая трудоголичка – как взяла бешеный темп в те свои девятнадцать, так до сих пор и вкалывает без остановки, откуда только силы берутся. Лучшая продажница из всех, кого Варвара знает, из всех, с кем ей когда-либо доводилось работать: однажды она разовьёт свой бизнес до международной империи или встроится в чей-то уже существующий и отожмёт его под себя, можно поклясться на крови – так и будет.

– Ладно, – говорит Янка, пока Егор всё так же молчит. – Рано складывать лапки, надо барахтаться.

Это её любимая фраза. Надо барахтаться. Сбивать лапками масло из сметаны, как лягушка в той притче, чтобы потом прямо по этому маслу и выбраться из кувшина, не утонуть.

И, если она так говорит, то Егор, очевидно, оказался в кувшине.

Варваре приходится прикусить губу, чтобы не обернуться и не спросить. Она, на самом деле, не так уж и много знает о нём. Или много, смотря с какой стороны посмотреть. Знает, как он целуется и что нужно сделать, чтобы дышать он начал хрипло и сорвано, знает, что родинки у него на животе складываются почти равнобедренным треугольником, и что на икре у него длинный рваный шрам – разрезали коньком на тренировке, так он говорил, и что если тогда ему было семнадцать, то теперь, получается, девятнадцать… И что он – Янкин младший брат, разумеется, и ездил через полгорода один – сначала на автобусе, потом на метро, и это только туда, а обратно – наоборот, ну и в общем-то всё.

Большего она о нём и не знает. И не хотела знать никогда, потому что в её планы даже спать с ним изначально не входило, какие там душевные тонкости.

На мониторе мелькает ещё одно, новое сообщение. Оскар шлёт ей вопросительные знаки вдогонку.

Она тяжело вздыхает, пытаясь сосредоточиться, и утыкается взглядом в экран.

Здравствуйте, пишет ей Оскар (и это хорошо, потому что Варвара ненавидит, когда собеседники сходу переходят на ты). Мне очень приятно, что вы высоко оцениваете важность моей работы (тут она почти не наврала, ведь организовывать мероприятия для городской молодёжи – действительно важно, с одним только маленьким уточнением: она на его мероприятиях не бывала ни разу), и, конечно же, он согласен как встретиться (в любую из указанных ей дат), так и рассказать ей о ресторанных днях всё до мельчайших подробностей. Если она захочет, она даже может взять с собой фотографа.

Довольно смешная формулировка.

О, думает Варвара, если я захочу, я смогу взять с собой кого угодно.

Но она не отвечает Оскару уже десять минут, и он – да, шлёт ей вопросительные знаки вдогонку.

– Я не знаю, что делать, – тяжело говорит Егор у неё за спиной, и слушать его разговор со старшей сестрой внезапно становится не то, что неправильно, а просто невыносимо.

К чёрту указанные мной даты, пишет Варвара. Как насчёт сегодня?

Ответ приходит сразу же. Он более чем согласен.

Она встаёт, почти вскакивает, торопливо сгребая в сумку ручку и блокнот (да, человечество давным-давно изобрело диктофоны и даже заботливо встроило один такой прямо в мобильный телефон, без которого она никуда, но человечество ничего не может поделать с тем, что думается ей лучше всего, когда она водит обычной ручкой по обычной бумаге, а блокнотов у неё тысячи, нет, даже тысячи тысяч) и, сорвав со спинки своего стула тёплый платок, принимается наматывать его вокруг шеи – так быстро и резко, будто пытается себя задушить.

Внутри платкового кокона душно и шумно, но голос Янки пробивается даже сквозь толстую шерсть, даже сквозь её нежелание слушать.

– Не надо сейчас ничего делать, – говорит Янка. – Выдохнуть и подождать. Погулять. Подумать.

Пальто сваливается с вешалки Варваре прямо в руки, и она быстро набрасывает его на плечи.

– Я не могу больше думать, – тихо отвечает Егор, когда она принимается уже за последнюю пуговицу. – У меня башка взрывается думать о том, что дальше.