Ахат Мушинский - Белые Волки

– Пол не проломи, – более других развеселился Тагир. Смешок его был негромок, но с ехидным похрюкиванием. Он ещё добавил: – Это тебе не кистью махать!

– Кто бы говорил! – взвился Амстердам. – Сам художник… И сам же…

– Я не художник, я – кузнец.

С этими словами Кузнец подошёл к гире и два раза толчком вознёс её над своей смоляной, буйной макушкой.

Каша благодушно ухмыльнулся и понимающе произнёс:

– Сила!

Алые губы прекрасной Елены тронула еле заметная улыбка, ничего не означавшая, никого и ничего не оценивавшая, но Амстердам оценил её по-своему:

– Сговорились! Спелись! Я-то думаю, что за тяжесть в воздухе висит, не распрямиться, не продышаться. Вот прямо грудь давит. Нет, я больше здесь не могу. – Он рванул ворот свитера и, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, выбежал из мастерской.

– Что это с ним? – спросил Каша. – Обиделся, что ли?

Я ответил: с Амстердамом такое бывает, через пять минут остынет и вернётся.

– Не надо было тебе оценивать, – сказал Каше Буля, – кто сила, а кто не очень.

– Я же без задних мыслей… А он точно вернётся?

– Ровно через пять минут, – уверил Кузнец.

Амстердам вернулся через час…

…какой-то поникший и совершенно трезвый.

– А-а… вы ещё не ушли! – обвёл он нас усталым взглядом и остановил его на Кузнеце. – Ты мне нужен был.

– Я помню, помню, – живо отозвался тот, подразумевая что-то одним им известное. – Это два дня работы, не волнуйся, давай лучше по стопочке, мы уж тут, в кузне, испереживались, куда тебя ветром сдуло? – И ловко наполнил гранёные стаканчики.

– Да, сквозняки, чёрт возьми! – это Каша. То ли пошутил, то ли что.

Я взял в углу мастерской жердину и с её помощью захлопнул форточку, чтобы больше никого не сдувало из «кузни».

Амстердам опустил глаза на свою стопку, затем поднял на Елену, протяжно посмотрел в её невозмутимые ореховые глаза и почти шёпотом произнёс:

– Пошли.

– Куда? – спросила она также тихо и настороженно.

– Со мной.

– А мы все ко мне домой собрались, – заметил Тагир. – Ждали, ждали тебя… Давай на посошок. И пойдём. Там нас Наташа встретит. Она у меня готовит… пальчики оближешь, – стал он рассказывать своим новым друзьям о своей жене, её хлебосольстве, о гостеприимном старинном доме в оазисе яблоневого сада, посреди современного жилого массива. Не совсем массива… Неподалеку дом-музей вождя пролетарской революции, рядом, в высоком, но не высотном, номенклатурном доме, с видом на тагировское поместье, – квартира президента республики. Ему, человеку, рождённому на селе, понятно, более мил яблоневый сад с избой под своими окнами, чем какой-нибудь многошумный проспект. Раза два Тагир видел уважаемого президента на балконе в трусах и майке, выходившего поутру навстречу солнцу и разминавшего свои крепкие, крестьянские плечи, чтобы, значит, неустанно и надёжно держать безоблачный мирный свод над своим народом и республикой.

Амстердам выпил, размеренно закусил, согласившись вроде бы с Тагиром-кузнецом, верней, с присутствующим авторитетным собранием – сменить месторасположение курултая. Но когда повалили из «кузни», тронул руку Елены, ткнулся своим острым буратинным носом в розовую раковину её уха:

– Пошли со мной.

Она ответила совсем не шёпотом:

– Тебе же Тагир нужен, а меня ты забыл и бросил.

– Я не забыл, не бросил, – повысил и Амстердам голос. – Я обиделся.

– На что?

– Не прикидывайся. Вижу ведь, и все видят, как ты тут с этим милуешься.

– С кем?

– С Кашей, с кем!

– Что? – оглянулся Кашапов. – Он шёл чуть впереди с Булей, и тот что-то ему говорил. Каша не мог оставить без внимания слова дядьки, по этой причине зазевался и выпустил из виду свою новую очаровательную знакомую.

Та в ответ оглянувшемуся Руслану сделала белоснежным перстом: не отвлекайся, мол, я сама тут разберусь. Затем зябко поёжилась, надела кофточку.

Было сумеречно, тёплый, даже жаркий день вдруг уступил место влажной прохладе, потянувшей с Волги.

– Понятно, – безнадёжно и поэтому с какой-то отстранённой ехидцей промолвил Амстердам. Он не привык терпеть поражения на любовном фронте и от этой сегодняшней неожиданности не знал, как себя вести. Свидетель происходящего, я подумал, как, наверное, тяжело минуту назад фавориту оказаться вдруг абсолютно вне игры.

В зависимости от настроения или обстоятельств у Амстердама менялся голос, точнее, актёр по натуре, он сам его менял. То становился он у него мужественным, напористым, то грустным, томным, то философски задумчивым, а то удручённым, жалостливым и чуть ли не плачущим. В тот не самый лучший в его жизни момент он не был хозяином своих голосовых связок, не актёрствовал, и голос его был каким-то серым. (Живописцы всё на свете сопоставляют с цветом.)

– Что ж мне делать? – хныкнул он.

– Поехали с нами, – просто, по-дружески и даже ласково позвала Елена. И взяла его под руку.

– Поехали, – согласился Андам по кличке Амстердам, талантливый художник и прекрасный семьянин. Дома у него, в тепле, сытости и достатке сидела довольная своей жизнью прекрасная жена с двумя детьми, сыном и маленькой дочуркой, которые очень любили папу. Малышка, ещё не привыкшая к его постоянному отсутствию, часто вечерами спрашивала у мамы: «А где папа?» На что слышала неизменный ответ: «Папочка наш в мастерской, картины пишет, для нас старается».

Дом Тагира-кузнеца пером так просто не описать. С пристроями, надстройками, непонятной общей конфигурации, в большом дворе-саду, где застыли в задумчивости полуобнажённые мраморные девы, притаились в тени шатров яблонь и вишен лавочки, качели, старинная беседка, смастряченный из бэу-досок душ, тёмно-серый от времени, скособоченный сарай, – вся эта усадьба его вызывала у одних восхищение, у других категорическое неприятие, у третьих и большинства – двойственное чувство.

Мне же здесь откровенно нравилось. Здесь моя душа, не свободная от презренного быта и мирской суеты, чувствовала себя раскрепощённой и возвышенной. Но наши новые друзья полного представления о жилище Тагира-кузнеца – ваятеля, живописца и коллекционера – получить не смогли, так как было уже совсем темно, да и внутрь дома, где хранилась настоящая Третьяковка наших живописных шедевров, они не попали. Но всё по порядку.

Тагир дёрнул за потаённую верёвочку, калитка с лёгким скрипом отворилась, и мы все, с огромной спортивной сумкой, гастрономическими пакетами ступили в его заповедник и гуськом потянулись за хозяином по саду, по поблёскивавшей в лунном свете дорожке к дому.

Хозяин нажал на пипочку звонка, притаившуюся на косяке массивной, резной двери. Дверь в мгновение ока, сдерживаемая цепочкой, приоткрылась.