Евгений Москвин - Лечение водой

Тротуар узкий, и Оля выходит вперед. Костя говорит:

– Иногда, когда я раскачиваюсь, чтоб писать… мне, знаешь, иногда кажется, я клонюсь к полу, а у меня на спине высвечивается… что-то, я даже не знаю, что… я будто на коленях себя вижу… посреди комнаты. Потом я начинаю ходить туда-сюда, все так вертится. Знаешь, это просто…

– Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, – Оля поднимает свою ладошку; будто резко ставит блок.

– Э-э… да. Но я думаю, ты хотя бы немного можешь представить, о чем я говорю. Я не работаю… я имею в виду, не зарабатываю – мое дело не приносит мне денег, а то, как все это устроено…

– Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – с пронзительной расстановкой произносит Оля.

– Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

– Да. Но я не хочу об этом говорить.

Костя говорит Оле, что не любил девушек, с которыми встречался. Ни одну из них.

– Нет, Костя, а вот это обязательное условие, – произносит Оля; строго и настойчиво.

– Любил я тех, с которыми у меня как раз не было отношений, – завершает он.

Они идут и молчат – некоторое время. Почему-то ему хочется отложить эту тему… чтобы продолжать чувствовать эту обособленность от Оли? Возможно. Но уже где-то у него внутри тихий, нетерпеливый… почти восторг. Он знал, он знал!..

Теперь они идут чуть медленнее и иногда останавливаются посреди моста. Из-за низкого парапета у Левашова начинает слегка кружиться голова – даже когда он не смотрит на темную воду внизу.

– Вообще-то я хотел поговорить об Уртицком.

– Хорошо. Что такое случилось?

– Не знаю вообще, зачем хочу тебе это рассказать… мы ведь с тобой едва знакомы… но мне теперь…

– Неважно.

Костя опять принимается рассказывать «историю шантажа». Оля на все это просто опешила – «у меня сейчас нервный смех начнется!»

Она всегда очень спокойна. Спокойствие ей и на сей раз не изменяет, но ее маленький нос розовеет, а в светло-серых глазах мелькает пораженный, нервный огонек.

– Какое право этот человек имеет вмешиваться в личную жизнь!

– Вот и я о том же.

– Боже мой! Нет, это просто немыслимо… личная жизнь неприкосновенна!

Потом Оля говорит, что Уртицкий ей тоже не слишком нравится, она не согласна с его вкусами – собственно, поэтому и появляется в студии редко.

Костя сообщает, что отправил на премию «Феномен» в этом году.

– Свой роман? Уртицкий ею заведует, да?

– В членах жюри пара его друзей. И я уверен, там многое зависит от него, да. Во всяком случае, сам Уртицкий все время пытается создать такое впечатление. И когда Лобов позвонил мне, он ведь сказал про премию…

Левашов хочет прибавить: «Чтобы я чувствовал себя под колпаком», – но так глупо и неестественно… говорить это о себе самом.

– …но сказал Лобов, что у них все по-честному, – с сарказмом заканчивает Оля.

– Вот-вот. И все эти интриги про Иру… теперь понимаешь, в чем вся фишка, да?

Пауза.

– Словом, ты повелся на все это.

– Пойми, я не мог иначе. Они меня заманили – я уже не мог обрубить. Кроме того, ты ведь понимаешь, я делаю это не для…

Он осекается и думает: как стоило бы сказать? – чтобы выиграть в Олиных глазах. «Не для того, чтобы встречаться с Ирой?» Эти мысли возникают интуитивно, против воли – из-за Олиных намеков.

– Неважно для чего, – она подытоживает совершенно без осуждения. – И ты звонишь Ире, врешь, что хочешь отношений, а на самом деле…

– Я уже и не звоню ей. Последний раз – четыре дня назад. Наверное, больше и не буду звонить.

– Имеешь мозги… Да, сколько же я сама мозгов… переимела. Только наоборот, что не хочу отношений.

– Н-да? А зачем?

Оля не отвечает.

– Я стараюсь держаться и не звонить, – говорит Костя.

– Ну вот. Держись.

Они уже перешли мост. Костя смотрит на Олю и вдруг думает – как хорошо, что они теперь встретились. Она в кремовом плаще и белой беретке; за ее ухом – звездочкой сияет далекий фонарь – возле темной воды, на протяженной набережной. «Я как будто всегда откладывал на потом отношения с ней, но теперь уже больше не буду откладывать. Теперь нет никаких странных преград».

– Пойдем обратно? – предлагает вдруг Оля.

– Куда?

– Просто обратно. По мосту.

Они идут назад, уже медленно, и Костя продолжает – тоже слегка замедленным голосом:

– То, что Уртицкий лезет в личную жизнь… У него это явный пунктик, Оль. Ты в курсе, что его жена была поначалу не с ним?

– В смысле? И что? А с кем?

Левашов начинает рассказывать, что она была замужем за другим, а потом развелась и вышла за Уртицкого. У него ведь три ребенка, но старший – от первого брака жены. Но она с Уртицким была и раньше знакома…

– …Еще, может, по институту, этого я не знаю точно.

Уртицкий один раз на семинаре лукаво отвел глаза в сторону и произнес: «Когда моя жена была еще не со мной…» – и любовно покраснел. Она его, мол, поначалу не любила, а он ее – всегда. И теперь они вместе двадцать лет. И он же это, мол, знал, что так будет, просто провидцем оказался!

– Если б ты видела, какой у него был самодовольный вид.

Костя поворачивает к тому, что Уртицкий, обретя взаимность, казалось, из совершенно безнадежного положения…

– Это имело очень большой отпечаток на его личности, Оль. На мой взгляд. А также придало железобетонности… всем его установкам.

– Да, я понимаю.

Они начинают обсуждать Костину публикацию в журнале, и что это могло бы принести.

– По сути дела, это тоже не дает ничего… Боже мой, как все это бессмысленно! Но с другой стороны вот эта премия. Все же деньги, как-никак. Впрочем, деньги для меня совсем не главное, ты ведь знаешь.

– Да.

– А только престиж. Вот за престиж я боролся всегда – это я совершенно точно могу сказать. И я смог бы отыскать людей, которые двинут меня в издательство.

– Да все понятно.

– С другой стороны, куда теперь, раз Молдунов раскритиковал роман. И понятно, что сам он ничего делать не будет в любом случае; чтобы куда-то дальше двигать. Даже если роман и напечатают.

«И все же надо, чтоб напечатали, – давит Костя себе внутри. – И чтобы премию дали». И после этого чувствует режущее сомнение – в том, что это произойдет. Вся эта игра… она слишком наглая и уверенная, чтобы ему просочиться и выйти победителем. Но может, он все-таки просочится?..

Костя, в конце концов, произносит, качая головой:

– Какой же все-таки мерзавец Уртицкий…

– Может, отнести в другой журнал?

– Где-то, где я публиковался… я мог бы, наверное… в периферийный какой-то… Но это будет уже не то, ты ведь понимаешь. А здесь… здесь кормятся те, кто влез уже. И можно вести вот такие игры. Но главное, Оль… разве те, кто тут сидит… разве они известны? Разве они чего-то добились? Опять тебе это говорю… Ничего они не добились. Просто место занимают… Кому нужно все, что они пишут? Пишут они туфту. Вторичный реализм, бессмысленный и кондовый.