Георгий Саликов - Девочка и Дорифор

«Милый, милый, мой милый»…

– Опять?

Пожилой двойник античной скульптуры остановился и, не двигая головой, где проносились посторонние позывы, окинул взглядом пространство окрест себя. Народ, конечно, сновал. Улица для всех. Но глядеть на него, особо никто не глядел. Ни прямо, ни исподтишка. И помалкивали. Заметной радости от встречи с близким человеком, который тотчас оказался бы милым или постоянно бы пребывал в чьей-то милости, не излучало ни одно проплывающее рядом с ним лицо. И на отдалении. Каждое из лиц, те люди, оказавшиеся по случаю вокруг него, бродили туда-сюда поодиночке, полностью разделёнными друг от друга. Слишком заметно разделёнными. Интересно, кем разобщены? И с какой целью? Они ходили туда-сюда, и чужие их души в потёмках перебирали до боли привычное, скажем прямо, барахло, копались в плоских раздумьях, всегда лежащих близко, на поверхности сознания. Иногда кое-кто копал поглубже, туда, где потемнее, но и там находил опять же барахло. А то и музыка у кого дребезжит сама по себе, вместо раздумий. Залетает в голову и дребезжит. Песня. Попадаются невыносимо назойливые песни, деться от них некуда, барахляные. И всё, пожалуй. Другого нет ничего в потёмках души, тщетно отыскиваемого усталыми раздумьями головы.

Отчего же? Неправда, есть и другое. Оказывается, кроме открытия никудышного скарба и долдонящей назойливой песни, в головах прохожих во всяких отсеках черепной коробки туда-сюда перекочёвывают навязанные средствами массовой информации представления об улучшении прозябшей жизни. От этих картинок негде спрятаться. А если податься за ним, то куда? Где оно, улучшение, кроме трещащих по швам закромов средств массовой информации! Нету улучшения. Ни в голове, ни дома, ни у соседа, нигде. Одновременно ещё порой, интеллектуально толчётся мысленная возня по поводу ближних своих, тех, которые по обычаю постоянно забивают всю печёнку. Ой-ой-ой. Стало быть, нечего отвлекаться на лица прохожих горожан. Что можно ожидать от них приятного? Наверняка, совершенно беззастенчиво в снующих туда-сюда котлах памяти кипит заурядная брань, лишённая маломальской фантазии. А впрочем, не обязательно во всех, и не обязательно брань. Почему ни быть кое в чём вообще пустоте, словно у Торричелли. Ни разноглубинного барахла, мерцающего в потёмках, ни назойливых родственников с бранными песнями, определённо ухудшающими жизнь, ну, совсем ничего. Всякое бывает. Да, чего только не случается на улицах городов, и мы воздержимся окончательно утверждать именно лишь эту безрадостную картинку. Здесь промелькнул только слишком едкий отклик нашего героя на отсутствие ласковых взглядов посреди зияющих просторами городских улиц. Ни одного. Впечатление такое. Импресьён.

А наш герой, конечно же, перестал устремлять особое внимание на отдельные горестные лица народа. Едва пробежался по ним, по незнакомым физиономиям, коснулся до них привычной и давно отработанной цепочкой взгляда, подобного лёгкому свежему ветерку, и прикрыл веками глаза. Остановился.

«Милый ты мой. Милый ты мой, милый».

Надобно сообщить, что ходить человеку, похожему на античного метателя копья, оказывается никуда ненужно. Он понял это ещё с первых шагов по улице, когда вышел из дома. Однако, – понесло. Потому что возвращаться сразу тоже не хотелось. Не убедительно. Серьёзное начинание чего-то новейшего или зачин особо нового из всех начал – не делается с панталыку. Надо бы пока пройтись без дела. Даже пусть принудительно. Вот и прошёлся.

«Милый, милый».

Теперь уже слишком назойливо кто-то кого-то звал или будто причитал. Милый. Нет, окружающий народ тут ни при чём. Ненормального лица, которое такие бы слова произносило, среди люда не проклёвывалось. Между тем, не возбраняется ещё раз, более свежим взглядом потыкаться по ним, народным лицам. Внимательнее, с остановками. Нет. Не заметно. А лучше не думайте оглядывать этих чужаков – вдруг обидится кто, да скандал затеет. Надо ли нам такое? Не надо. Значит, навязчивые тёплые посулы витали тут сами по себе. Случайно обронились из неведомой, исключительно иной, особой головы, удалённой, знаете, вон, в перспективе улицы. Или то лицо исчезло за углом ближайшего перекрёстка. Или вообще звук причитания оказался не сиюминутным, а весьма старинным. Давно, давно давнишним. Да. Старые слова продолжали тут парить без особых затей, но усердно кем-то развеивались по округе. Размётывались. Вон тем ветвистым хвостом толпы человеческих судеб распылялись нежные посулы, – там – внутри тесного и единственного во вселенной урагана обыкновенного времени, иногда перерастающего в смерч.

Глава 5. Фата Моргана

Дома наш герой обнаружил шевелящуюся входную дверь и свободно разгуливающийся по коридору сквозняк. «Следовало бы починить защёлку», – поразмыслил он, – «скверно, когда дверь позволяет себе вытворять всё, что ей взбредёт». И запер её на ключ, торчащий изнутри. В комнате хозяин помещения поднял с пола сметённые ветром две бумаги: одну почти гладкую, другую скомканную и сплющенную, обе исписанные словами о прошении поддержки. Вернулся к столу, положил на него неоконченные письма о началах новых трудов и чётко составил мысль: «так ты ничего не начнёшь, тем более, чего-то нового; суетиться не надо».

Лист, подвергнутый надругательству, то есть, скомканный и сплющенный, он тщательно выправил, отгладил рёбрами ладоней и покрыл им тот, что и без того был почти гладким. Поглядел на хилую двулистную стопочку, не предполагая осмысленного намерения. Нет. Негоже оставлять что-либо, отказывая себе в решительности. Реабилитированную бумагу, сохраняющую морщины, он ловко обратил в самолётик видавший виды. Подобно ей, другой лист повторил участь первого, но с большим тщанием, и стал самолётиком почти новым. Затем, тот и другой, эта лёгкая авиация была выпущена сразу обеими руками в открытое окно, в открытое небо, на бесконечную волю, и перестала заботить пока что несостоявшегося корреспондента.

– Так вот, милый мой, – передразнил кого-то полушёпот без привычного для нас воркования. Лишь бархат этого звука слегка выдавал принципиальную к тому предрасположенность.

Затем седовласый красавец заложил обе праздные ладони пониже затылка, не переплетая пальцев, и спокойно себе прошёлся по тесной комнатке, обставленной добротно изготовленной мебелью нестандартного, но и не старинного манера, начиная слабо предвкушать ближайшее будущее. Хозяин помещения и обстановки словно бы готовился к неминуемому приёму, хотя не знал, что за благодать склонна была его посетить. Он прохаживался и глядел поверх шкафов, стеллажей и прочей мебели оригинальной конструкции. Ходил туда-сюда, то плавно поворачиваясь, то прокручиваясь на пятке. Может быть, вот-вот уже и начался проявляться определённо приложенный предмет предвкушения, засветилось ожидаемое событие вдалеке и замигало оно, призывно пульсировало, притом заметно приближаясь. “Угу, угу, сейчас мы начнём, пожалуй, принимать исключительно обмозгованные решения. Начнём. Перемены к лучшему уже на подходе, я их почти отчётливо вижу”, – примерно такой зачаток мысли складывался в человеке, жаждущем неординарных поступков. Но тут же позвонили в наружную дверь. Грубый звонок. Навеивает подозрение на стрёкот или даже рык фантастического зверя. И неуместный. Надо же ему раздаться точно в тот момент, когда глубоко задумавшийся одинокий господин, похожий на классическое произведение искусства, прокрутился на пятке не более чем на сто восемьдесят градусов, а собирался обернуться вокруг на триста шестьдесят. «Звонок тоже следует заменить», – подумал будущий творец и вмиг упустил из виду так ясно засиявшее очертание предмета, весьма родственного давнишней задумке переменить всё новыми начинаниями. Затуманилось оно, перестало призывно мигать, отдалилось, потеряло всякую отчётливость. Эта мысль, самая нужная и почти отлаженная, теперь и обронилась из головы, сгинула в шлейфе незаконченного прокручивания на пятке. Ах ты – натуральная досада. Невезение. И любые прочие мысли, постоянно роившиеся и готовые прийти на помощь в любой ситуации, не могли заполучить уместных спасительных очертаний или заменить горькую утрату чем-нибудь завораживающим. И с решением идти открывать наружную дверь тоже не полагалось торопиться. Приостановился думатель и в движении тела своего. Застывшим взором глаз устремился в угол потолка, уже зная о бесполезности делать попытку восстановить утраченное видение предмета предвкушения во взоре мысленном. Известно: зачаток лучшей мысли, если выпал из головы, то напрочь и безвозвратно. Память обычно подобных вещей не удерживает. Потому что память способна хранить лишь всякое уже свершившееся, а не предполагаемое. Позвонили вновь. Нет, спешить не примемся. Кто знает, надо ли кому непременно теперь являться? Вдруг вообще кто-то ошибся адресом. В углу потолка, на детали декоративного лепного убранства конца восемнадцатого века он разглядел новые трещинки. Мелко покивал головой, прикусывая нижнюю губу, обвёл взглядом весь периметр карниза и молвил про себя почти в полном сокрушении. «Грядет обширный ремонтик».