Михаил Лучко - Сезон Хамелеона

Открыв на кухне окно и поставив кастрюлю отмокать в раковину, я взял из комнаты куртку и зашагал к входной двери, неизменно провожаемый отрывистым лаем. Да, Муля, умеешь ты нервировать…

4

– Ивецкий! Вы и на премьере будете с текстом чудить?! Вы же опытный артист! Заслуженный, в конце концов! Какой пример вы подаёте молодым!! – профессор был на пороге яростного монолога. – У меня скоро сердечный приступ из-за вас всех случится!! Один мне заявляет, что я, оказывается, не знаю, зачем и про что ставлю спектакль!! Другой не может до сих пор выучить текст!! Третья ходит по сцене, как…

– Гений!!! Господи, гений!!! Феллини!!! – Венька спрыгнул в зрительный зал и на четвереньках припустил к взвинченному Лисицыну. – Бедный вы мой, как же вам тяжело с нами!! Как вы мучаетесь!! Как страдаете!! Тратите свое драгоценное здоровье на тёмных бездарей!! – добравшись до режиссёра, Ивецкий принялся целовать ему ботинки. – Простите нас, гений!! Федерико!! Бедный мой!! Ничего не могу с собой поделать!! Не могу молчать!! – извивающийся на полу заслуженный артист России был неотразим. – Гений, и всё тут!!! Аааааа!!! Я сейчас с ума сойду от этой близости!!! Потерпите нас ещё немного, Федерико!!! Гееенииий!!!

Обезоруженный, профессор хохотал, как ребёнок, пряча от Веньки свои некрепкие ноги, но тревожные нотки предпремьерного психоза ещё сохранялись в его чуть повеселевшем голосе:

– Пикулик! Паша! Выпрямитесь, наконец!! Что вы сегодня скрючились в три погибели?! Вас что-то беспокоит?!

– Ну да, живот болит с утра… Принял «но-шпу», думал отпустит… куда там, – я скорчил гримасу и опустился на корточки…

– Может вам полежать, а мы пока прервёмся? – реакцией на любую новость у Лисицына было объявление перерыва.

– Не знаю… Ноет, прям, невыносимо…

– Может быть, у вас это на нервной почве… Завтра же, всё-таки, генеральный прогон, – освободившись от притязаний Ивецкого, режиссёр двинулся к сцене.

– Это, Пашенька, возрастные изменения в организме! Звоночек тебе! – завершив дивертисмент с подостывшим гением, Венька в статусе триумфатора вернулся на подмостки. – Пора уже, солнце моё, прекращать по ночам-то дуроплясить!

– Слушай, вообще-то, не смешно, – я обвил руками предмет обсуждения и прижался подбородком к груди.

– Вот тебе «нурофен», активированный уголь и «но-шпа», – тут же с горсткой таблеток и стаканом воды подскочил помощник режиссёра Сева Белкин.

– «Но-шпу» я уже сожрал сегодня, говорю же… Два раза, – не разжимая рук, я медленно и осторожно растянулся на полу.

– Прими ещё раз, хуже не будет!

– Белкин, ты что, врач?! Может, ещё и морфий предложишь? – я, застонав, свернулся калачиком.

– Пашка, давай в гримёрку! Полежишь, грелку на брюхо положим, – Каштанов, отпихивая Севку, попытался поднять меня на руки.

– Гриня, ты очумел, что ли?! Я же не инвалид! – вырываться мне пришлось долго, так как друг мой был решителен и настойчив. – И так-то больно, а ещё с тобой бороться приходится!

– Правильно! Потому что не надо со мной бороться!

– Вот спасибо-то!! От твоей логики сразу полегчало!!

– Паша, а у тебя болит желудок или низ живота? – не могла не вмешаться Ира Алдонина, впрочем, как и все участники спектакля, поспешившие плотным кольцом окружить моё эмбрионообразное тело и не преминувшие выразить крайнее беспокойство по поводу моего состояния.

– Если правее, тогда это печень!

– А левее, кажись, селезёнка!

– Сердце тоже иногда в желудок отдаёт. Хотя, тебе ещё рано…

– У тебя после еды заболело? Ты завтракал сегодня?

– Если не завтракал, то это язва! Стопудово! Иди, съешь чего-нибудь!

– Мог, кстати, и травануться!

– Минералки попей и сухарики попроси в буфете!

– Лучше кашки! Только обязательно на воде!

– Какая кашка! Это может быть и аппендицит!

– Ну, тогда засада! Премьеру отменять придётся!

Белкин уже маячил в режиссёрском управлении и звонил оттуда, судя по всему, в поликлинику СТД. Его поставленный специфический голос легко долетал из кабинета до сцены, так что прислушиваться не приходилось – он был профессиональным актёром, со временем, переквалифицировавшимся в заведующего театральной труппой. По совместительству, Севка работал помощником режиссёра, что не мешало ему в некоторых спектаклях играть небольшие роли, а иногда и выручать театр посредством срочных вводов на позиции выбывших из строя артистов. Таким образом, незаменимее человека в нашем коллективе представить было невозможно. А уж тот неоспоримый факт, что Белкину было известно абсолютно всё происходящее на каждом квадратном метре учреждения, возвышал эту уникальную личность до уровня главной творческой и боевой единицы невероятно сложного и болезненного организма, коим является театр. Неудивительно, что, впервые когда-то переступив порог этого храма искусства, я сначала повстречал Севу Белкина, а потом уже всех остальных.

– То есть, вы думаете, что это может быть серьёзно? Хорошо, Юлия Михайловна, тогда я отправляю его к вам. Запишите: Пикулик Паша. Что? Вы имеете ввиду Сергея Николаевича? Нет, ему ещё не звонил. Просто очень острая боль, поэтому сразу к вам! – голос из режиссёрского управления был полон неподдельного участия. – Да, я понимаю, что всё решаемо, но мы тут переживаем… Я только вас прошу, перезвоните мне сразу, когда станет ясно… Хорошо, договорились, – своей семьи у заведующего труппой не было, поэтому родственные чувства он испытывал ко всем коллегам, без исключения, и неосвоенные ресурсы родительских забот в полном объёме доставались любому захандрившему актёру. – А на рентгене сегодня Анна Серафимовна? Да, я Паше передам… Как думаете, может Якову Моисеевичу тоже показаться? Завтра, да? Ой, у нас же генеральный прогон вечером! Ну ладно, посмотрим, какие будут симптомы. Хорошо, спасибо!

Всех врачей поликлиники для театральных деятелей Белкин знал поимённо. Но если бы вдруг выяснилось, что ему известны медработники всего Питера, то эта новость, ни в коей мере, ни для кого не явилась бы открытием – иногда Сева не менее заботливо отправлял сослуживцев и в другие лечебные заведения.

– Вот держи. Я тут тебе всё написал, – обладатель невспаханных родительских залежей вручил мне листок с именами, фамилиями и номерами кабинетов, – сам дойдёшь или проводить тебя?

– Сам. Я пойду, наверное, домой сначала, а там… если не полегчает, тогда уж…

– Ты с ума сошёл! Я же вижу, как тебя крючит!

– Да знаю я этих врачей! Им только попадись! Потом очнешься на хирургическом столе! А играть завтра ты будешь?

– Вот тут ты, Паша, абсолютно прав! Нельзя к этим врачам идти добровольно – всё равно, что в плен сдаваться! – Каштанов ещё раз предпринял попытку поднять меня с пола. – Давай-ка, я тебя домой доставлю и полечу народными средствами. Потом вернёмся.