Анна Пушкарева - Товарищ хирург

Первая, несмелая подозрительность родилась из нескольких эпизодов и разговоров, которым Платон вдруг стал свидетелем. Они, наверное, случались и раньше, но ребёнку не хватало осознанности, чтобы понять их истинный смысл.

Он стал нет-нет, да и замечать то, что не могло его не тревожить: что отец с матерью спали порознь, что, если отец открывал рот, то говорил ядовито, грубо, пренебрежительно. Мальчику начало казаться, что у отца рука зудится с тем, чтобы ударить. Во всяком случае, он сам видел, как несколько раз отец сжимал запястье матери до белизны, пропорциональной красноте его глаз, медленно заливавшихся кровью, – а потом на том месте у матери выступали синяки, которые она неумело прятала, кутая руки в платок. Эти сцены происходили тихо, как в немом кино, разве что редкий всхлип матери мог выдать её страх и боль, – но даже его мало кто слышал. Между отцом и матерью эти стычки казались единственным проявлением супружеской близости.

Однажды Платон заметил несколько крошечных синяков на материнской шее. Платону тогда было десять лет, и он, забравшись к матери на колени, легонько дотронулся до них своими детскими пальчиками.

– Мам, почему отец тебя так мучает?

Мать ничего не ответила, сняла сына с рук и встала возле окна, тоскливым взглядом осматривая зимние куртины.

Платон не мог налюбоваться на свою родительницу: похоже, она была красива слишком, – слишком, чтобы его отец мог уместить это в своём сердце. Сердце жадно поедало само себя в конвульсиях беспричинной ревности и непонятного отторжения.

Их брак нельзя было назвать неравным. Он – выходец из крепких крестьян, хозяйственник до мозга костей, червь от земли. Их семья и в крепостничестве жила всем на зависть. Она – из давно обедневших дворян, рассыпавшихся по городам и весям купцами, ремесленниками и заводчиками. Бывшая белая кость, но теперь уж без претензий на роскошь и изящество. Хотя нет… как раз этого изящества из её предков так и не смогли вытравить нужда и лишения. В доме отца она была словно лебедь в лапах неуклюжего медведя.

В муках разродившись Платоном, она получила настоятельный запрет врачей рожать впредь. Её фигура была мало приспособлена для многочисленного потомства. Её еле спасли в первых родах, и Платон остался, таким образом, единственным ребёнком в семье.

– Что ж за семья с одним ребёнком? И не семья вовсе… Кто хозяйство будет подымать? Ты с твоей осиной талией? Переломишься… – бурчал отец.

Мать и ходила лебедем, и идеи имела возвышенные, ввысь устремлённые, – и этим тоже донимала отца. Она никогда при нём не высказывалась вслух, просто тихо делала по-своему, особенно что касалось воспитания Платоши, – и это неимоверно бесило главу семейства.

Она видела в сыне нечто, чего не видел или не желал видеть отец. И, похоже, дала себе какое-то внутреннее обещание помочь мальчику развиться в том направлении, к которому он тяготел.

Следуя бессознательному порыву, которым его заразила матушка, Платон, взрослея, стал относиться к отцу подозрительно. Женщина, проявляя наигранную кротость и покорность, всем своим видом давала понять, что еë не ценят, и живет она не по заслугам скованно и притеснённо. Любуясь своей матушкой, Платон со временем всë меньше понимал отца, – и действительно: как можно было еë не ценить, да и ещё и руками прикладываться? А главное, за что?

Вот ему уже пятнадцать, а Платон вынужден унизительно отсиживаться в кромешной темноте старого амбара. Здесь холодно, и разные запахи, смешиваясь друг с другом, тревожат воображение смутными видениями из суеверного детства. Опершись спиной на огромный мешок с мукой, Платон глубоко вздыхает, и ноздри ему щекочет запах сырости и немножко гнили, запах мышей – оттого-то чёрный кот Чертополох и дежурит тут вместе с Платоном, прорезывая тьму ртутными кругляками своих глаз. А ещё, конечно же, запах трав, собранных матерью в веники в конце лета и подвешенных на балки под низким потолком. Дурманят и усыпляют пряные травы, но продрог Платон, оттого и боится уснуть. В груди у него – безрадостные мысли.

Несмотря на вечно царившую в амбаре темноту, юноша знал тут каждый угол, изучил на ощупь каждую дырочку, оставшуюся после сучка, каждую выбоинку топора в дереве, каждую трещинку, которыми время нет-нет да и бьёт даже мощный, кажущийся железным брус. Когда мать приносила ему свечу, Платон принимался читать книги, – но большую часть времени он хоронился тут от отца в полной темноте.

Нет, отец ни разу не позволил себе тронуть Платона хоть пальцем. Странно, но порой мальчику даже хотелось, чтобы отец ударил его, со всей силой своих мускулистых рук. Платону отцовские мышцы, тугие и продольно вытянутые, почему-то представлялись на ощупь похожими на плохо проваренное петушиное мясо. Мальчик был готов принять на свою голову и гнев, и ругательства, – только не это молчаливое презрение. Оно ещё тяжелее, ведь абсолютно не понимаешь, что ты делаешь не так, в чём не отвечаешь чаяниям отца. Но поговорить с отцом не удавалось: он избегал каких бы то ни было бесед, а уж тем более откровений. То перешёптывался с матерью урывками фраз, то чугунным молотом ронял какое-то утверждение и не терпел, чтобы ему возражали.

Он полагал, что главу семейства до́лжно понимать без лишних объяснений, – так было и в семье, где он рос. Надо шевелить мозгами, а не выходит – получай ложкой в лоб. Как бы ни негодовал он сам в свои молодые годы на такое наказание, со временем пришлось признать, что это лучшее лекарство для дурной головы. Ведь и его отец, и сам он пеклись только о благе семьи. А на пространные разговоры когда время-то найти, если посевная в самом разгаре?!

Он действительно хотел, по его меркам, немногого и такого естественного: чтобы сын не дурачился со своими книжками, которые ещё неизвестно, пригодятся ли ему когда-нибудь в жизни. Труд – единственное, что не даст человеку пропасть в беде. Труд даёт и навык, и сноровку, и опыт; по сути, всë, что нужно человеку, он приобретает через труд, а вот на книжках далеко не уедешь, когда жрать хочется. У него самого было за плечами три класса школы, где он выучился счёту и чтению по складам. Больше ему в жизни ничего и не пригодилось.

– А вот он знает, как тёл принять у коровы? Об этом вот в книжках, которые ты ему суёшь, написано? На кой чёрт тогда ему эти книжки?! – злился он на мать.

При отце книги лучше было вообще не доставать – они тут же летели в печь. У него самого, правда, был стеллаж, заполненный книгами, но ни разу он не открыл хотя бы одну из них, – не было времени. С утра до ночи он пропадал то на скотном дворе, то в поле, то в мастерской, даже на огороде умудрялся похозяйничать – и там у него был идеальный порядок. Обязанности матери ограничивались домом. У отца было несколько помощников, но вот сын среди них так и не примелькался.