Анна Пушкарева - Товарищ хирург

Девочку за руки подвесили на шею двум самым крепким мальчишкам и потащили в деревню, к дому Хрусталёвых. Почему именно к ним, Платон понял не сразу, а потом только, когда наблюдал, как его мать, смазав водкой свои щипчики для бровей, виртуозно вынула рыбную косточку, а затем промыла и перевязала рану, неустанно успокаивая всхлипывающую Нюру.

Врача в деревне не было, и мама жаловалась на это. Она, конечно, верила в чудодейственную силу природы, но утверждала, что есть такие болезни, для которых в срочном порядке нужны эфир, хлороформ и нитроглицерин, – потому что отвары травок уже не помогут, чтобы спасти человека. Платон слушал мать, как зачарованный, желая впитать каждое её слово, успеть до прихода отца, потому что потом она замолкала и была, словно немая рыба.

А позже Платон узнал это сладкое слово – педиатр. Оно показалось ему таким необычным, строгим, полным какого-то высшего смысла. Как насмешка гремело оно над этими допотопными ельниками, над этой разноцветной травой, над этими довольными котами, без дела слоняющимися по двору и от лени не ловившими даже лакомых цыплят! Платон не понимал, как можно быть таким довольным, не будучи педиатром?!

Он категорично заявил маме, что станет врачом, и именно педиатром: будет лечить деток, делать им операции, давать микстуры. Ему очень хотелось помогать, и чтобы в конце на него посмотрели теми же восторженными глазами, что и на маму, после того, как она вылечила Нюру. В деревне до того случая на Хрусталёву и впрямь поглядывали несколько настороженно, – странная она была, необщительная, – но после зауважали. Перестали за глаза называть «барыней». Ни у кого не осталось сомнения, что она – своя.

«Наконец, случилось. Несмотря на то, что я подсознательно ждал этого всю жизнь, так и не смог к этому подготовиться.

Я заканчивал у Трофима Петровича: боясь в чем-то ошибиться, с хирургической аккуратностью раскладывал бумаги, убирал счёты, когда вдруг ввалился отец. Хорошо, что моего работодателя не было в доме, – иначе они с отцом наверняка бы сцепились. Во всяком случае, при одном взгляде на отца в ту минуту, любой тут же инстинктивно приготовился бы обороняться всеми доступными способами: рвать, кусать, колоть.

Отец был страшен. Я впервые стал свидетелем того, как он дал волю многолетней накипи своих чувств. Он был весь землисто-серый от злости, и на фоне этой серости двумя кровавыми пятнами выступали глаза, кружившие в своих распухших орбитах в поисках жертвы, – меня. В дёргающихся уголках его губ скопилась какая-то пена, но вот что странно: его рот показался мне обиженным и беспомощным, как у ребёнка.

– Вот чего, сукин сын, удумал, – прошипел отец удивительно спокойно и тихо для сцены, которая напрашивалась. И, среди этого почти маниакального спокойствия и безумия, которым, вместе с резким запахом пота, моментально пропитался воздух, на первый план передо мною выступила кочерга, которой я, если честно, всегда боялся.

Эта кочерга безмятежно покоилась у нас в доме около печи, вся покрытая пеплом и копотью. Маленький, я иногда брал её в руки, представляя, что это – моя сабля, а я – храбрый воин суворовской армии, готовый крошить турок. Ребёнку, она казалась мне тяжела, но и с возрастом эта тяжесть никуда не делась.

Я боялся, что однажды эту кочергу пустят в ход. Когда отец начинал свою еле слышную перебранку с матерью, я незаметно уносил кочергу и прятал её под крыльцом; не знаю, из чего родилась такая идея, но мне казалось, что на кончике этого вроде безобидного инструмента налипла чья-то жизнь…

«Моя!» – успела промелькнуть у меня в голове мысль, и всë внутри меня заметалось. Отец был силён, ловок, как зверь, и в гневе абсолютно невменяем. Ему ничего не стоило, наверное, теперь убить меня на месте. Тот факт, что он ни разу до этого момента не тронул меня пальцем, больше не гарантировал мне безопасность.

Каково это, получить росчерк холодного железа по живой плоти? У меня свело зубы от одной мысли об этом, в носу возник хорошо знакомый кровавый душок.

Я стоял парализованный и даже не думал убегать и прятаться, уверенный, что отец достанет меня, где угодно. Отец подскочил ко мне, и тут, – о чудо, меня, казалось, спас клочок бумаги, слетевший на пол от движения воздуха. Я не ожидал этого, но отец вмиг позабыл обо мне и кинулся его поднимать. Странно, он готов был размозжить мне череп, а тут нагибался за жалким листком чужой бумаги.

Несмотря на то, что отец ненавидел меня всей душой за то, что я никогда не был послушен ему и в последнее время много замысливал с матерью за его спиной, ничто не могло заставить его попортить соседское имущество, раскидать всë и оставить после себя беспорядок.

Может, он боялся штрафа за порчу чужого имущества. Другое дело – я; по его мнению, я принадлежал ему безраздельно. Подобрав листочек и вернув его аккурат на место, отец снова замахнулся на меня. Его глаза засверкали с новой силой.

– Всë знаю! Трофим нахвалиться не может на нового работничка! А когда же ты отца уважишь, сукин ты сын? В Петербург задумал сбежать?! Вот тебе Петербург, отведай!

Дальше его слова потонули в океане боли, которая захлестнула меня резко, грубо, – так что я не успел и опомниться, – и пронзительно зазвенела на кончике моих барабанных перепонок. Я успел лишь подумать, что моя голова сейчас треснет пополам, – и, видимо, потерял сознание.

Неизвестно, сколько времени прошло, пока я очнулся. Похоже, что отец крепко избил меня у Трофима Петровича. Может быть, хотел предъявить моё бездыханное тело соседу, продемонстрировав, что работник из меня теперь никудышный. В назидание. Я мало что помню из того времени, – я умирал. Хоть голова моя была в тумане, я догадался, что в нескольких местах у меня переломаны кости. Готовился к тому, что не выживу, и только тихо плакал, что ничего не успел в своей окаянной жизни.

Всë моё тело опухло. Я представлял из себя одну большую опухоль, с вкраплениями бардово-синих гематом. Но я умирал не от повреждений, которые отец нанёс моему телу, а от повреждений, скорее, психических. Нападение родного родителя произвело на меня впечатление пронзительное, от которого я вряд ли смогу когда-нибудь оправиться. После того случая во мне начало развиваться что-то потаённое, болезненное, не поддающееся лечению. Я стал замечать у себя повышенную нервенность, хотя внешне мог оставаться абсолютно спокоен.

Почему он избил меня? За мои увлечения и устремления, которые были вложены в меня, казалось, самой природой? Но ведь это же глупо: бить меня, если я хочу лечить людей, а не пахать землю и разводить скот! Или он сделал это потому только, что имел право, будучи моим отцом?..

Мать всë время проводила рядом со мной, делая мне какие-то компрессы, охраняя мой покой. Сквозь закатавшую меня пелену я чувствовал, как мама беспрестанно плачет, роняя прозрачные слезы в складки своего аскетического платья. Она сама, добираясь на нескольких извозчиках, привезла издалека врача, умоляла его помочь. Из гипса сделали мне фиксацию на места переломов. Это всë, что врач смог сделать. Оставаться подле меня он не мог, его ждали другие страждущие. Уезжая, оставил матери флакон морфия, на случай, если мне станет невмоготу терпеть боль.