Ирина Критская - Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

На причудливо изогнутом стволе старой ивы, прислонившись к толстой ветке спиной и некрасиво раззявив рот, дремала Анна. Ирка, бежала за матерью семеня толстыми ножками, запыхавшись, но не отставая. Если вдруг попадался песчаный холмик, она встав на четвереньки, перебиралась через него быстро, ловко, как зверушка. Тоненький зеленый сарафанчик с лямочками крест-накрест на спине, почти не защищал ее от солнца, но девочка жары не боялась, ее тонкая смуглая кожа запросто переносила палящие лучи и никогда не обгорала. Наконец, она догнала мать и обхватила, прильнув к ноге. Геля одним легким движением подхватила девочку и посадила на сгиб руки.

– Ну и где эта овца? Муж красоту свою потрясающую надраивает, скоро рыба передохнет его дожидаясь. Вон вода в речке какая, скоро закипит.

–Таааа ладна.

Борька игриво поиграл усом, щипнул Лину за упругую задницу и белозубо ухмыльнулся.

– Мы вон, ща с Линкой за кусток на часок. А то чота от жары чуйства прут. А жена моя рОдная? Давай, угости мужа-то?

– Наглый ты Борис, до ужаса прямо.

Лина лениво пожевала травинку, сплюнула, поправила, никого не стесняясь полную красивую грудь, пристроив ее поудобнее в тесной чашке модного купальника.

– А кого стесняться -то. Опа! Жена своя, чо хочу, то и ворочу.

Геля с интересом наблюдала, как минуты через три, Лина вальяжно, почти в развалочку, откинув назад пышную волну светлых волос, пошла через прибрежные кусты в ивовые заросли. А Борька, ухмыльнувшись, мягко, по кошачьи шмыгнул следом.

– Тьфу, паразит. … Ну славааа богу. Явилися, не запылилися…

Анна проснулась, потянулась слегка, вытягивая занемевшую спину, подошла к Геле, забрала хныкнувшую Ирку.

– Ты язык – то свой не корежь, не деревня, городская ведь. Да детей учить будешь потом – «явилися». Следи за собой. И не поздно, сейчас по ночам сыро что-то, застудишься – лечиться тут замаешься. И Гальку берегите, мужу – то ее все не до нее, красавец.

Кругленькая, как шарик, в коротком платьице, обтягивающем уже довольно большой живот, Галя уже докатилась до них. Сзади, отстав на пяток метров, мерил берег длинными, как циркуль ногами ее муж, Владимир, красивый чернявый полу армянин – полугрек.

– Надо же, одни Володьки вокруг. Это нарочно, что ли?

Геля прыгнула в лодку, подала руку Галине.

– Поехали. Эти голубки на второй пускай, когда отлюбятся.

…

Ночь была и вправду немного сыроватой, видимо собирался дождь. Мужчины потащили рыбу, ее было не так много, но поесть назавтра хватит. Гальку забрала Лина, та немного озябла и куксилась.

Геля медленно брела по улице к своему двору. Она не пошла огородом, хотелось немного пройти, подышать… подумать. Тяжелый букет, скорее связка желтых, слегка пахнущих тиной кувшинок оттягивал руку, и она тащила его почти по земле, макая упругие пружинящие стебли в остывающий песок.

У палисадника ей перегородили дорогу. Кто-то сильно сжал руку, чуть выше локтя и развернул Гелю к себе лицом.

– Здравствуй, раны, сыр дживэса?*

– Руку отпусти, Лачо, больно.

– Так и у меня болит, золотая, душу ты мне всю сожгла, жить как? Все убила, семью мою околдовала, ведьма.

– Ты себя спроси, как это получилось. Ты ушел, не я. Да что ворошить прошлое, ушло оно, все давно сгорело. Отойди, дай пройти.

– Мэ надживава битеро*, что напрасно слова тратить. Со мной пошли, ты не жена, теперь, не девка, тебе терять нечего. Пошли, будешь со мной.

– Знаешь, милый. Кто раз предал – предаст и еще. Нет!

Лачо прижал Гелю к забору, потянулся к лицу. Геля резко оттолкнула его в сторону, цыган чуть не упал, но удержался и влепил ей пощечину, хлестко и больно. Обомлевшая Геля на секунду, казалось, потеряла сознание, но быстро опомнилась и, сделав пару шагов назад, крепко зажала головки кувшинок в кулаке и стеблями, как хлыстом, стеганула парня по лицу. Потом, перехватив связку поудобнее, бешено била голове, плечам, куда попадет, выплескивая всю боль и обиду последних лет. Лачо неловко и как- то по-бабьи закрывался руками, выкрикивая какие – то свои злые, цыганские слова. От ворот бежали Борька и Владимир.

раны, сыр дживэса?*– красавица, как поживаешь?

Мэ надживава битеро* – я без тебя не могу

– Знаешь, как я устал? И еще у меня появилось нехорошая привычка. Я думаю…

– Думаешь?

Тот, кто сидел слева так удивился, что его большие, пушистые крылья встрепенулись, сделали один холостой взмах и слегка порозовели. От этого невольного движения ожил и пронесся мимо несильный, но прохладный ветерок, и тот, кто сидел справа, ухватился за край гладкой синей тверди и еле удержался.

– Не маши так, что ты сквозняк устроил? Я и без того сегодня неважно себя чувствую. Да еще вот… это… думаю…

Тот кто сидел справа – красивый, хоть и слегка сутулый старик в пушистой безрукавке подвинулся поближе к тому, кто сидел слева. Странно посопел слегка длинноватым носом, отодвинул порозовевшее теплое крыло, чтобы оно не мешало своим трепетом и, наклонившись к самому уху, чуть поморщившись от того, что острый нимб уперся ему в щеку, прошептал: «Мне кажется, я неправильно поступаю. А Справедливость перестала быть Высшей»

– В смысле?

Ангел так удивился, что развернулся всем своим полупрозрачным телом к Мастеру Меры и плотно сложил крылья, как озябший голубь.

– Ты сомневаешься в Высшей Справедливости? В том, что Она есть?

– Кто может сомневаться в Высшей Справедливости? Разве только глупец… Нет, конечно. Просто я думаю, не слишком ли простыми мерами мы меряем Добро и Зло. Вот скажи мне! Ты всю жизнь жил праведно, любил Его, помогал бедным, не убивал, не прелюбодействовал. У тебя целый мешок добрых шаров, они не помещаются уже ни в твоем доме, ни в твоей душе. И вдруг ты украл пятачок у богатого. Тебе положен черный, ну – или хотя бы серый шар?

Ангел качнул белокурой головой и улыбнулся.

– Нет, я же у богатого и всего пятачок…

– А если ты украл все последние деньги у бедного?

– Ну еще бы. Конечно положен. Ты зачем спрашиваешь?

– А если ты украл все деньги у очень богатой одинокой старухи, и она пошла по миру на старости лет?

Ангел покачал нимбом, задумавшись, и нимб тоже порозовел, став одного цвета с крыльями.

– Я б дал… серый. Это же старушка, она теперь помрет с голоду.

– А если бы ты ее деньги больному бедному бродяге с умирающим малышом на руках отдал, все, до копейки?

Ангел недовольно отодвинулся, привстал, взмахнул крыльями, хотел взлететь, но Мастер Меры крепко ухватил его за белую шелковистую кисть и не отпускал.

– Погоди!

– Ну… С тобой тут не белым, черным станешь, хоть не слушай.

– Я вот что еще думаю. У Добра мы меру придумали, у Зла. А любовь чем нам мерить? Она что? Добро или зло?