Валерий Коновалов - Куст белого пиона у калитки

– А что же семья Варвары? – не унимался я.

– Семья Вари? Се-емья-а… – задумался Герман и, с усилием отгоняя одурь, тряхнул головой: – Этот грех со мной навсегда… Не замолить… Вторгся непрошено, сделал несчастными… Деньги – те, на которые мы квартиру хотели приобрести, попросил перечислить её матери… Жена с компаньоном не возражали. Поняли… правильно. На высоте оказались. В-о-от…

Он будто вспоминал что-то:

– А приезжал ко мне один человек… Хороший человек… Мечтал когда-то в сиянии лучей пред ним явиться, а пришлось… сами видите… в неприглядном, далёком от божественного сияния виде… И хочет этот человек… то есть даже уверен, что «спасёт» меня…

Герман вдруг рассердился:

– Но я не хочу! Не желаю!.. Совесть ещё не потерял!

Истратив на эту вспышку последние силы, почти шепотом сказал (мне ли, себе?):

– Про «спасение» я сам догадался: она ведь слова не сказала. По глазам догадался… Знаю я эти глаза: печальные, но не погасшие… живые… Такая вера в них была!.. Долго мне снились…

Он попытался встать, но его качнуло, и я вызвался помочь ему.

– Н… не надо… лишнее. Сигареты – где?

Он уже с трудом поддерживал разговор. Сломался, как говорят.

Я пошёл на автозаправку, а когда вернулся, меня уже никто не встретил. Герман, не раздевшись, спал на кровати. Рядом на ковре лежал пёс. Он шевельнулся, не поднимая головы, вяло стукнул хвостом об пол, глубоко вздохнул и шумно, с пузырями, выдохнул через сизую нижнюю губу, обнаружив белый клык. Я положил пачку с сигаретами на стол и вышел.

Подморозило. Небо было ясное, звездное, снег покрылся тонкой сахарной корочкой, и края тропинки, по которой я возвращался домой, надламывались, если нога не попадала в след. Печь уже остыла, но было тепло, так что пришлось даже отключить одну из клавиш на радиаторе в комнате, где стояла кровать. Спать не хотелось, я вышел на улицу и ещё часа два ходил, думая о том, что рассказал мне Герман.

К утру температура в доме упала, но подтапливать уже не имело смысла, так как надо было уезжать. Подкрепившись на дорогу чаем, я отключил свет на щитке распределителя, вылил из жёстких ёмкостей воду, проверил окна, закрыл на замки входную дверь, калитку, прощальным взглядом окинул дом, деревья, скамейку, стол, снег, лежащий на скамейке, столе и мангале слоёным пирогом, рукотворную дорожку до крыльца, крышу, трубу с подтёками сажи, небо и налегке отправился к оставленной у ворот машине.

Проезжая мимо Свято-Успенского храма, который стоит на дороге, я вспомнил, что должен занести туда кое-какие носильные теплые вещи, отобранные женой в результате ежегодной ревизии платяного шкафа. Было воскресенье, утро. На небольшой стоянке у дома настоятеля мест уже не было, и я припарковался на обочине противоположной стороны. На возвышении, на паперти, сидела цыганка с ребёнком, а чуть поодаль стоял молодой человек в давно не стиранной пуховой курточке, лоснящейся на рукавах и боках, в обвисших на коленях штанах, кроссовках, хорошо ношенных и не чищенных, наверное, с момента приобретения. Лицо его, впрочем, было довольно чистое, почти свежее, но выдавали глаза – воспалённые, слезящиеся. Волосы белокурые, нечесаные и, разумеется, немытые, как и руки с грязными ободками ногтей. Я замешкался, соображая, что мне делать дальше. Парень понял это по-своему и сделал шаг в мою сторону, но, убедившись, что ошибся, без сожаления вернулся на прежнее место. Очевидно, он ждал кого-то, потому что с нетерпением посматривал на выход из церкви. Поднявшись по ступенькам, через открытые настежь двери я вошёл во вместительное помещение с высоким сводчатым потолком – приступ. Здесь можно было увидеть расписание богослужений, объявления о паломнических поездках, познакомиться с работами детей воскресной школы прихода. Подняв голову, на одной из стен я прочёл цитату из Евангелия: « В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир », а над входом уже в саму церковь другую – написанную полукругом : «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Было тихо, за дверью слышался голос священника. Я вошёл. Убранство храма, непривычно для редкого посетителя высокие потолки всегда поражали меня контрастом с внешним окружением: городок неказистый, безликий, малонаселенный, не отличающийся особой религиозностью, и в этом-то захолустье – церковь Успения Пресвятой Богородицы, стоящая как бы памятником былой силе народа – духовной, физической, материальной. По преданию, деревянный храм сожгли ещё при татарах. Восстановленный, он был вновь уничтожен в Смутное время, и до начала последнего строительства местными жителями здесь был установлен деревянный крест. Современный же вид храм приобрёл более века назад благодаря стараниям Ивана Павловича Кузнецова, промышленника и предпринимателя. В мои редкие посещения храмов во время богослужений меня всегда поражали торжественность момента, лица прихожан – такие же чистые и торжественные, светлые и умиротворенные в предчувствии праздника. Ощущению чистоты способствуют и белые платки на женщинах, праздничные, часто также белые, идеально чистые блузы. И откровением для меня каждый раз становилось понимание, что наряду с той жизнью, которую ведём мы, есть и другая жизнь, насыщенная своей духовностью, отличающаяся искренностью и простотой, пусть даже только во время подобных действ.

Между тем, взгляд мой привлёк мужчина, стоявший позади всех спиной ко мне. Он не крестился, а, опустив голову, кажется, думал о чём-то своем. Фигура его показалась мне знакомой. Ну да: коротко стриженные, нечесаные волосы, кое-где слежавшиеся, клоками покрывали его голову, худые плечи, несмотря на зимнюю курточку, ясно обозначались. Из-под рукавов куртки были видны истёртые манжеты старого свитера… «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас…»

Служба кончилась. Я справился у служки, где можно оставить принесенные вещи, вышел из храма, перешёл дорогу, сел в машину, но из любопытства не отъезжал, дожидаясь, когда появится Герман. Он вышел – не перекрестившись и не поклонившись при выходе. Парень, встретившийся мне ранее, тут же подошел к нему. Они о чем-то оживлённо и скоро переговорили и пошли прочь с видом людей, уверенных в своих дальнейших действиях.

Сергей Алексеевич, молодой специалист, филолог, подрабатывающий частными уроками, пришел домой расстроенный. Дело в том, что его первый ученик, подстриженный под ирокез, начинающий уже бриться мальчик Тёма, оказался хоть и смышлёным, но крайне невнимательным молодым человеком. В течение всего занятия Сергея Алексеевича не покидало чувство, что его подопечный одержим некоей идеей, которая не давала ему сосредоточиться на случаях обособления распространенного определения, имеющего добавочное обстоятельственное значение. Знакомство Тёма начал со странного вопроса: «А правда ли, что на Олимпиаду истрачено 1,526 триллиона рублей?» Весь урок он ёрзал на стуле и даже попросил поменяться с ним местами под предлогом, что ему удобнее писать, когда свет падает слева; ручка в его руках имела свойство постоянно распадаться на части, скатываться со стола, и тогда с шумом отодвигались кресла и мальчик лез под стол. Компьютер, находяйщийся здесь же, на кушетке, время от времени издавал таинственные звуки, и Тёма, предварительно извинившись, совершал скорые манипуляции на клавиатуре. «Не могу подвести серьёзных людей», – пояснил он. «Серьёзными людьми», которых Сергей Алексеевич назвал про себя бездельниками, были игроки даже и приличного возраста, как, например, «Nuker» из Германии, которому было за сорок. Игра шла не одни сутки, и прервать её было бы кощунством. Всё это отвлекало юношу и заставляло нервничать преподавателя, но где-то к середине занятия Тёма перестал ёрзать и восторженно посмотрел на Сергея Алексеевича. Разбирали предложение «Привлечённые светом, бабочки прилетели и кружились около фонаря». «Проняло наконец-то», – подумал репетитор. «Зачёт», – оценил он свои заслуги перед педагогикой. «По сто тысяч на каждого!» – с энтузиазмом воскликнул Тёма. «Тот есть?» – Сергей Алексеевич не сразу и понял. «На каждого гражданина России! По сто тысяч!» – повторил Тёма. «А, это он, кажется, про Олимпиаду. Но, позвольте, какие, к чёрту, сто тысяч? Быть такого не может!».