Екатерина Крыласова - То, что видят твои глаза

– Ма-а! Ну ты где? Весь вечер тебя дома нет!

– Так! Уймись, я тебе сказала! – властно перебила сына Ирина. – Я где надо! – и отключила связь.

Они попрощались. Антонина вышла из машины и смотрела ей в след, пока она не скрылась за поворотом.

«Ах, Тоня, опять ты не смогла сказать, что приготовление еды – это работа за отдельную плату. Вечно жалость тебя подводит… Ой, не знаю, сработаемся ли мы с этой мадам?»

Она вздохнула и открыла ключом входную дверь своего родного дома, где её так ждали.

Но они сработались. Антонина сначала три, а потом уже и два дня в неделю убирала их огромную квартиру. Её рабочий день начинался с того, что она выбрасывала еду, которую до этого сама же готовила для Ростика. Кастрюли порой не открывались совсем, из холодильника исчезали только колбаса да молоко, а Антонина собирала по квартире пустые пачки из-под чипсов и «Роллтона». Что и где ели Ирина и Виталий, оставалось для неё секретом. «Может, в кафе, или столовой?» – гадала она.

За год к ней привыкли «как к комоду в своей спальне» – шутила про себя она. Вначале, когда дома всё преобразилось, – исчезла многолетняя пыль, сажа на окнах, перестираны были все ковры и шторы, из всех одеял была выбита пыль, а на кухне воцарилась идеальная чистота, ей были благодарны. Но потом, как это водится, все привыкли к порядку. Будто бы вещи сами находили свои места и становились чистыми. Также перестали замечать и Антонину, или она стала «в доску своей», при ней они даже ругались.

Поначалу ей было жутко от этих семейных ссор и скандалов, бушевавших нередко в этой квартире. Неловко от того, что она становилась невольным свидетелем их размолвок, и страх, что семья, пусть и чужая, запросто может разрушиться после таких горячих слов. Но через день она видела, что как они ни в чем не бывало возвращались в обнимку с работы, и всё снова шло своим чередом. Антонина купила себе наушники, чтобы во время таких моментов слушать музыку. «И нервы твои крепче будут», – говорила она себе.

Был лишь один человек, кому было позволено шуметь и крепко выражаться в этом доме без последствий, – это Иринин отец. Делал он это редко, но метко. Его громовой голос, разносившийся под высокими потолками комнат, казалось, был слышен далеко за стенами их квартиры. Никто не смел ему возражать. Он единственный, кто доводил Ирину до слёз.

Обычно она слушала его молча, плотно сжав свои тонкие губы, но очень быстро из её зелёных глаз начинали капать большие прозрачные капли. Заметив их, отец замолкал, подходил к Ирине и клал ей на голову свою огромную, натруженную ручищу.

– Дочка! Ну ладно тебе, я ж ишь любя… Ну кто тебе, кроме бати родного, всю правду в глаза скажет?.. Молчишь? Потому что знаешь – никто!

И через несколько минут молчаливого всхлипывания Ирины вопрошал: «Ну прости ты меня, дурака старого?! Э-эх!» – И Антонина слышала, как дядя Коля в пороге одевает свою куртку и, не попрощавшись, выходит за дверь.

Но чаще всего он просто молча приносил и складывал в холодильник продукты, и иногда подолгу беседовал с Антониной.

– Хорошая ты девка! – говорил он. – Ты мне так мою Галку-покойницу напоминаешь, Царствие ей небесное! Голос такой же тихий, ласковый у неё был, как у тебя.

От слова «покойница» Антонина всегда вздрагивала. А дядя Коля продолжал:

– Обижал я покойницу, каюсь… Раза два бил, дурак этакий! А когда погибла она, для меня свет будто померк. Понял я, какая душа, чистая да добрая, со мной рядом была, да терпела меня… И, понимаешь, как в жизни-то бывает: про огород, да про курей и коров все разговоры у нас были, а самого главного я так ей и не сказал…

Рассказ свой дядя Коля прерывал тяжелыми затяжными вздохами. – А знаешь, в день, когда ей погибнуть, я утром провожать её вышел. Она по двору всё бегает, то корову выгнать, то поросятам дать… Я смотрю на неё, и сердце вдруг как защемит… – При этих словах слёзы брызгали из глаз этого сурового, напоминающего средневекового викинга, грозного мужчины, и уже со слезами в голосе он продолжал:

– «Я ведь никогда ей не говорил, как люди-то выражаются – „люблю“, да всякое там такое… А тут захотелось прям рявкнуть на неё, да так, чтобы вёдра у неё из рук повыпадывали, обнять её, чтобы каждая косточка захрустела, и целовать, целовать… А я просто смотрел как дурак на неё, и ничего ей тогда не сказал».

Он продолжал вытирать большим кулаком свои горькие слёзы.

– А не стало её, – как будто и меня не стало… Детишек вот доращивать надо было, а иначе я бы…». Но немного погодя, когда слёзы высыхали, он принимался шутить: «Эх, Тонечка! Где мои тридцать то годочков?! Женился б я на тебе не глядя»!

Антонина смотрела на пожилого, очень крупного мужчину, и хмыкала себе под нос. Зимой и летом дядя Коля ходил в сапогах и темной фланелевой рубахе синего цвета, да в легкой демисезонной куртке, которая снималась только в самую жару. Ирине часто было некогда стричь отца, и делал он это, вероятно, сам – то ли из страха перед парикмахерской, то ли из сущей экономии. Волосы его торчали в разные стороны клочками, как у сказочного лесного героя. Голос его был под стать фигуре, – тихо разговаривать он не умел. Антонина не раз, идя по улице, слышала издалека громогласную ругань в адрес его любимых Жигулей, которые почему-то никогда не хотели то замыкаться, то открываться, то заводиться. Дядю Колю она могла и не видеть, но его голос узнавала всегда.

Сейчас, стоя у раковины и намывая посуду, она думала про дяди-Колин комплимент. «Я таких, как вы, раньше за версту обходила. Да просто боялась!» Она подумала о Диме. Вспомнила, как он робко и трепетно ухаживал за ней. Но он был настолько немногословный и стеснительный, что она была в растерянности, когда он сделал ей предложение.

– Понимаешь, я так и не могу понять, что он за человек! – сокрушённо жаловалась она своей бабушке. – Всё больше молчит, да улыбается, вот и пойми, что у него на уме!.. На гитаре играет красиво, да… А слова не выдавишь. Не за гитару же мне замуж выходить!

И вскоре бабушка пригласила его в гости, познакомиться. Бабушкин Васька подошёл и, мурлыча, стал тереться о Димины ноги, а потом и вовсе забрался к нему на колени. Бабушка своими умными серыми глазами разглядывала гостя, беседуя с ним о жизни да о родителях. Когда Дима ушёл, бабушка погладила Ваську и сказала:

– Умница моя! – и, строго поглядев на Антонину, изрекла:

– Васька к кому попало не пойдёт! Хороший парень, не проворонь!

Тоня рассмеялась. А Васька действительно не сплоховал, – Дима оказался замечательным мужем.

Он, как и дядя Коля, был крупный, но невысокий мужчина, со светлыми волосами и ярко-серыми глазами, которые она так любила. А ещё она любила, что он был бесконечно добрый, а главное – со спокойным нравом человек. Он работал на железной дороге в колёсном цехе. Работа тяжёлая, нервная. Но Дима все проблемы с работы оставлял за дверью, и домой возвращался хоть и уставший, но радостный. Но, если, приходя с работы, он сразу шёл в спальню и, достав гитару, играл на ней по часу или по два, дома понимали сразу – у папы был тяжелый день.