Людмила Колбасова - Память сердца

Встала Дуня, юбку одёрнула, вымучено улыбнувшись: «Пошли ужинать».

Засуетилась, быстрая и ловкая, вроде и не она только что в рыданьях билась.

«Ну и характер! Наша порода – савельевская! – подивился Игнат про себя. – Эх, Фрося, зачем же ты так рано ушла, оставила меня и матерью, и отцом, и дедом, и бабкой больному ребёнку, а я, выходит, и не справился… А если не победителем?» – хотел вслух спросить, да побоялся.

А к осени у Дуньки живот стал расти. Поутихли, удивляясь, сельчане, головой осуждающе покачивают: «Бессовестная!» Плечами пожимают: «Куда ей, убогой, недоразвитой рожать?»

Затаились, пряча взгляды, мужики – ведь кто-то всё-таки купился!

Пашка мотоцикл вдруг пригнал, Юрка трактор отремонтировал, и деткам новые шубки справил… Правда, сказывали, что родственники сбросились, пожалев многодетное семейство.

Помалкивают все – с опаской на Дуньку поглядывают, а она сияет от счастья и словно никого не видит, ну чисто блаженная. «Вот тебе и дурочка, – перешёптывались, возбуждённые тайной, соседи, – а мужики-то наши! А может, и не наши – она в город часто мотается… Да, дела…»

Трудно верилось, что такое могло случиться, но Дуня действительно была беременной.

Но нашлись и те, кто обижал её, бросаясь вслед словами нехорошими. А Дуняша, как всегда, улыбнётся, гордо голову вскинет, тряхнув кудряшками, и несёт свой огромный живот, подвязанный полотенцем, неуклюже переваливаясь на кривеньких ножках, глубоко приседая на короткую. Как уточка…

Врачи в один голос убеждали не рожать. Таз, говорили, узкий и искривлённый, если и выносит, то уж не разродится точно.

– Может, не надо? – переживал Игнат. – Помрёшь раньше времени.

– Да не бывает раньше или позже, – у каждого, дед, свой срок есть. Только Господь знает откуда и куда мы идём, и где путь свой закончим. Сила во мне вместе с ребёнком растёт небывалая. Нутром чую, что всё правильно делаю, и не просто верю, а знаю, что всё хорошо будет.

– Ох, настырная! Сейчас уж как сильно мучаешься, а дальше что будет? – вздыхал, беспокоясь. – Не всякая здоровая баба справляется – куда уж тебе? Но как ни крути – всё грех, всё грех!

– Что надо, то и будет. Не даётся человеку больше, чем он может вынести. Жить надо, не боясь – тебе ли не знать? Не телесные, дед, немощи делают нас слабыми, в моём уродстве, напротив, сила моя. Душу съедают и жить не дают нам мысли и дела греховные.

– Вот именно – греховные! Дитя зачала без мужа неведомо от кого. Уж как можно боле нагрешить?

– Не ради утехи грешила – человека родить хочу, чтобы род наш продлился на земле, а ещё матерью стать мечтаю – не для того ли женщиной уродилась? Я много думала: для чего живу, зачем Господь мне такой уродливой жизнь сохранил? Значит, был у него какой-то замысел. А потом вдруг поняла свой главный долг в этой жизни и поэтому, дед, не переживай: сейчас я выдержу любые испытания и ничего со мною не случится. Люди осуждающе в меня пальцем тычут, а я такой счастливой никогда не была.

Удивлялся Игнат, слушая и – старый – не знал, что ответить… Всегда внучку глупенькой и слабенькой считал, а на поверку оказалась в ней силища могучая.

– Ох, но всё едино грех, – причитал постоянно, – как ни крути, грех!

После нового года родила Дуняша сына. Несколько суток, сжав зубы, крепилась и тужилась так, что сосуды на лице полопались, но не кричала – молча терпела муки адские. Врачи измучались, а Дуня, в кровь искусав губы, их ещё подбадривала, но расплакалась, стыдливо прикрывая потной ладонью глаза, как услышала крик ребёнка.

– Мальчик, да чудесный какой! – радовались уставшие акушеры. – Ай да Дуня, ай да молодчина!

Это ничего, что роженица была неказиста и мала – болезнь матери девочку такой сделала, а гены предков она в себе хорошие несла. Мальчик больше трёх килограмм родился. Крепенький, ладненький, словно с открытки срисованный, а главное – здоровенький. Назвали Петром.

Гордо протянула деду правнука-младенчика при выписке: «Вот, дед, продолжение рода нашего – Пётр Игнатович Савельев».

Взял он на руки его, с трудом уняв дрожь. Слёзы радости смахивает да всё приговаривает: «Ой, Фрося не дожила! Счастье-то какое! Удивила, Дуняшечка, порадовала!»

И про грех сразу забыл, подумав: до чего же Господь милостив.

До ласки всегда был скуп, а тут к сердцу прижал горемычную внучку свою и не отпускает: «Ничего, девонька, справимся, вырастим».

– Само собой, дед, вырастим, – улыбается счастливая Дуня.

– Кто отец? – не выдержал, спросил.

– Да кто ж его знает? – пожала плечами. – Вон их сколько без отцов растут и ничего.

А она и правда не знала, а может, и скрыла надёжно… Было их несколько, кто съездил в город по делам…, а может, и впрямь по делам… Да и какая теперь разница. Человек родился!

Дуня сознательно это делала. Знала, что все будут помалкивать – хоть пытай, ежели что, и концов никто не найдёт.

– Дурочка – дурочкой, – злословили некоторые, – а своего добилась. Но дурное дело – не хитрое.

– Да как сказать, – сомневались другие.

Долго перешёптывались за Дуняшкиной спиной, но, как обычно, вскоре другие события деревенской жизни перевернули страницу истории появления на свет мальчика Пети. А люди по сути своей больше добрые, и каждый спешил прийти на помощь. Вещи несли детские: и новые, и старые, игрушки – кто что мог. В правлении материальную помощь выписали, и знатно новорождённому «обмыли ножки».

Побежала жизнь новая, насыщенная, отмеряясь месяцами, годами…

Мальчонка резвый, смышлёный, здоровенький – дед с рук не спускает. Все хвори вмиг отпустили старика, от счастья даже седина стала пропадать.

Не без баловства, конечно, но только в радость для всех, подрастал ребёнок. Учился хорошо, в спорте – первый. Мать с дедом почитал и во всём помогал. Мечту имел – военным стать.

Дуня матерью отличной была. Книжки читала, к труду приучала, в учёбе наставляла. Свой нрав жизнеутверждающий и покладистый сыну передала. И ещё больше улыбалась, только теперь светилось лицо её настоящим счастьем и никому она больше не казалась страшненькой. Стала она равной среди всех.

И что интересно, больше никто и никогда не называл её дурочкой. По-другому, как Евдокия, а то и по отчеству не величали, а как иначе: почётная доярка, победитель соцсоревнований и достойная мать.

«Вот, Фросечка, какой подарок нам внучка сделала на старости лет. Жаль ты, моя хорошая, не дожила, – рассказывал Игнат жене на могилке. – Я теперь к тебе повременю – помочь обязан. Ты уж не серчай. Но какая же умница – Дуняшка-то наша!»

И помог. Долго прожил он. Петьку в военное училище проводил, на присягу слетал, женил, и даже праправнука дождался. Попросил Павлом назвать – в честь сына своего погибшего. А вот у Дуняши век не таким долгим был. Не встала она как-то летним утром с восходом солнца, не поприветствовала своим звонким голосом соседей…