Вусал Гаджиев - Притча

Если бы вы могли понять, каким было это горе…. Это невозможно передать словами. Сотни самых сильных слов не передадут всей полноты боли, потому как, если вы могли понять и принять эту боль, вы бы умерли. Как я. Но вы погрустите, поплачете и даже несколько дней проведете в унынии, но потом вернетесь к жизни и также как ранее будете ей радоваться. Слово – не всегда просто слово, но слово – всегда не практика ужаса, не практика трагедии.

Мысли пригвождают.

Рак. Зловещий. Сосед по лестничной площадке, который знает все и обо всех, говорил, что существуют лекарства от всех болезней. И от рака в том числе. С видом самоуверенным, наглым и вызывающим, будто выступает с трибуны ООН, он говорил мне, что эти лекарства существуют только для сильных мира сего, а простым людям к ним доступа нет. Для сильных мира сего – повторял он с какой-то молодецкой удалью, твердо и важно чеканя каждое слово. Он говорил, что большие компании, которые контролируют медицинский рынок, никогда не раскроют нам правды, ведь тогда их доходы будут в сотни раз меньше, и, что плевать они хотели на страдающих и умирающих людей, деньги – вот их цель.

Даже если так – плевать. Теперь уже плевать. Знаю только, что рак это монстр, который убивает свою жертву мучительно. Его можно победить, но большинство ему уступают. Грустная правда жизни и ничего больше. Тьфу.

Больно вспоминать.

Химиотерапия. Господи, какое тяжелое, какое гнетущее слово. Сколько в нем боли и страдания. Как часто кроток дух человека перед ужасной «мордой» болезни.

Больше всего на свете ненавижу больницы. Больше всего на свете ценю и уважаю врачей. Настоящих врачей, которые отдают всего себя работе, которые борются за твоих родных, за тебя….

Но боязнь больниц осталась. Страх, сковывающий мысли.

Больно вспоминать.

Бесконечные анализы. Запах больницы, ставший твоим кожным запахом. Знакомые лица врачей и больных. Боль в глазах. Надежда в глазах. Уныние. Немое прошение помощи. Зависть твоему здоровью, твоим волосам, бровям. Палата – второй дом. Здравствуйте. Здравствуйте. Как вы? Поджатые губы, натянутая улыбка, плечи тянутся ввысь, голова склоняется чуть вправо. А вы? Спасибо, нормально. А вы? Плохо. Не все выдерживают. Не все могут притворяться. Не все верят. Лечащий врач – спаситель. СмОтрите на него как на вашего героя, как на ангела-хранителя. Ангелы-хранители ведь не могут подвести своих подопечных? Они ведь обязательно спасут? Правда, ведь? Медсестры. Вот они – настоящие ангелы. Коробка конфет? Весь мир у ваших ног, только помогите, только будьте опорой, только дайте шанс.

Больно вспоминать. Тысячи молитв. Сжатые вместе ладони, зажмуренные сильно глаза, стучат виски, губы не останавливаются ни на секунду. Господи помоги! Господи помоги! Господи помоги!

Я даже не могу назвать этот день худшим днем в своей жизни, так как жизнь прошлая сразу же канула в небытие, и началась другая жизнь, к которой тот день не имел отношения, как ее непосредственная часть. Есть овцы, и есть одна паршивая овца – она есть как часть отары. День тот не был частью моей общей единой жизни, потому как она, эта жизнь, раскололась на «до» и «после».

Не помню, что было дальше. Отец вышел из комнаты. А затем пустота.

Я, правда, умер?

Как дышал – не помню. Как ел и пил – не помню. Как засыпал и просыпался – не помню. Ванная, туалет, комната – ничего не помню. Это был не я. Это было не со мной?

Я умер?

Три дня забытья. Энергия забытья. Больше чем смута. Расщепление. Расслоение. Атомы. Ничто.

Похороны. Отец не отпускает меня от себя. Люди подходят нескончаемым потоком – соболезнуют, плачут, снова соболезнуют, снова плачут. С участием почти виноватым что-то спрашивают. Не помню что, но помню, что с участием и помню, что с виноватой услужливостью. Черная река из слез и состраданий, стекающаяся к нам.

Заходим в зал. Мама. Бледная. Холодная. Одна. Четыре женщины – по две стороны от мамы. Их образы…. Они навсегда теперь в памяти. Гулкий плач, содрогания, неразборчивые слова, ропот хаотично пробивающиеся сквозь звонкие завывания и исступленные всхлипывания.

Подхожу ближе. Бабушка и тетя с одной стороны мамы, и две близкие подруги – с другой. «На кого оставила…». Завывания. «Моя деточка….». Завывания. Плач. Дальше не разобрать.

Подхожу ближе. Бабушка видит меня, и тут же падает без сознания. Ее не успевают поймать, но скоро приподнимают, и просят воды и врача.

Подхожу вплотную к маме. Не понимаю. Она ведь не может быть мертва, это же мама. Она не может оставить меня одного. Это не мама. Это не моя мама. Кричу. Это не моя мама. Моя мама жива, она в больнице, она выздоровеет и вернется домой. А это не моя мама. Запротестовал всем своим нутром. Кричу и все это время не свожу глаз с белого лица мамы. Голова кружится. Чувствую слабость. Все смешалось вокруг. Звуки отдаются во всем теле, затем глохнут. Тонут. Люди, их голоса – все в едином бесформенном виде и только мама – бледная, холодная, одна. Мама, почему ты меня оставила. Мама….

Отключаюсь.

***

Проснулся дома. Открыл глаза. Заплакал. Кричу сквозь слезы. Плачу навзрыд. В комнату вбегает бабушка, за ней еще кто-то. Она обнимает меня, успокаивает. Выгоняет из комнаты остальных. Дверь комнаты закрывается, и объятия бабушки становятся сильнее. Она прижимает меня к себе. Немного успокаиваюсь. Смотрю на бабушку – в ее глазах дрожат слезы. Она что-то говорит, пытается меня успокоить.

Больно. Больно осознавать. Больно принимать. Хочется не верить, хочется надеяться. Но я видел ее. Видел бледное лицо. Стук в дверь. Принесли воды. Один глоток. Еще – просит бабушка. Еще глоток. Не могу больше. Не хочу. Ничего не хочу. Только забыться. Хочу проспать до конца жизни. Проснуться только, когда придет мое время. Время уйти. К маме. Прожить эту жизнь во сне.

Бабушка выходит из комнаты. Что-то говорит. Не помню что. Помню только мягкий малиновый тембр.

Бабушка…. Потерять ребенка. И ей очень больно. Но у меня нет сил на сострадания. Укутываюсь по самый подбородок одеялом. Не могу ни о чем думать. Только образ мамы перед глазами. С румяным лицом. Улыбающийся образ. Она смотрит на меня. Она со мной.

И вновь пустота. Те три дня забытья, что стали частью моей жизни, растянулись на целый год. Знаю только, что за этот год я не покидал квартиры. Из комнаты выходил только в туалет и ванную. Пару раз обедал с отцом на кухне, но чаще в комнате. Ел раз в день. Через силу. Будь моя воля, забыл бы о еде. Но отец был рядом. Жизнь биологического робота. Ничего не интересно, ничего не важно, ничего не нужно. Помню разговоры с отцом, но не помню о чем. Иногда я выходил из безвременья, и тогда чувство бесконечной жалости к отцу захлестывало меня. Я замечал, как ему тяжело. Он старался не дать виду, пытался казаться сильным. Но я замечал. В такие моменты, состояния пусть и ничтожной, но хотя бы какой-то живой жизни, я старался хоть сколько-то помочь отцу. Но не знал как. Мы вместе ели. Я пытался выдавить из себя слово, но не мог. Это было выше моих сил. Как-то он предложил мне пойти развеяться, заняться чем-нибудь, но тут же увидев в моих глаза немой укор за это «развеяться», он замолчал. Затем вновь предложение «сменить обстановку». И вновь мой оскорбленный взгляд. Больше он мне ничего подобного не предлагал. А я в те редкие дни, когда приходил в себя, старался быть с отцом.