Никита Королёв - Друг

На полу, прямо под постером с Майклом, стоял толстый кубический телевизор, а возле – консоль «Sega Genesis». Для меня – настоящий раритет, для ребят отсюда – любимая игрушка. Между «сегой» и телевизором вились чёрные спутанные провода. Послышался звонок в дверь.

– Пойду открою, – папа побежал в прихожую, а я за ним.

За дверью стояло двое ребят, одеты так же, по вынужденной, так сказать, моде: спортивные костюмы, тяжёлые ботинки. У одного на голове была тёмно-синяя шапка с рисунком оленя и помпоном. Второй был значительно выше, растрёпанные короткие чёрные волосы падали угловатой чёлкой на вытянутое, бледно-жёлтое лицо. Я смутно припоминал их лица ещё по учебному дню.

– Это Никита, новенький, вчера только…

– Из Ташкента приехал, слышали мы уже, – перебил его длинный и резво протянул мне свою тонкую руку с длинными пальцами. – Я Илюша.

Мы обменялись каким-то скользящим рукопожатием.

– Очень приятно.

Затем через порог переступил и второй, тот, что в шапке, и тогда я смог его разглядеть получше: коренастый, широкий, под матерчатой спортивной курткой внушительно топорщатся бицепсы, карие глаза выпучены, будто он всегда смотрит на мир немного удивлённо, щеки мясистые, прыщавые.

– Кирилл, – он крепко, до боли, сжал мою руку.

– Раздевайтесь и проходите, я пока чай заварю.

– А больно не будет? – с лукавой боязнью спросил Илюша. Все как-то ехидно гыгыкнули и разминулись в прихожей; я пошёл помогать папе.

Когда мы принесли чай, ребята уже расположились на полу возле кровати и схватили джойстики. Я уселся рядом, а папа подошёл к магнитофону, выбрал одну из разбросанных по столу кассет, отмотал карандашом и, вставив её в магнитофон, нажал на «play». Первой, конечно же, заиграла «Smells Like Teen Spirit», этот гимн всех сорванцов, отщепенцев, неудачников и поломанных игрушек, ода мятежному подростковому духу.

Мы сидели, развалившись на полу, иногда передавая друг другу джойстики, чтобы кто-то другой уже набивал морду своему оппоненту в «Mortal Combat», изредка потягивали уже остывший чай и перекидывались короткими репликами, чаще всего ругательствами.

Вязкая песня сменялась энергичной, певучая сменялась рычащей. По всей видимости, это была какая-то бутлегерская мешанина из всей дискографии группы, какая только и ходила в то время по рукам.

Когда комната уже утонула в потёмках, кто-то из ребят предложил пойти покурить. Все поддержали инициативу синхронным подъёмом, а на их вопросительные взгляды я сказал, что не курю.

Все трое ушли на лестничную клетку, а я остался в комнате. От нашей игровой возни одеяло наполовину сползло с кровати и скомкалось на полу. Я отвернул его свисшую часть. Квадратный экранчик озарял подкроватное пространство тусклым синеватым светом. Там, помимо школьного дневника, похороненного под конфетными фантиками и пылью, лежали чёрная маска и пистолет. Перед глазами, обдавая крадущим дыхание холодом, промчалась сцена из памяти.

Я лежу в своей кровати, час поздний, но интерес напрочь отогнал от меня сон – рядом сидит мама и рассказывает мне про отца. Полушёпотом она говорит о том, как в семнадцать лет мой папа вместе с друзьями совершил налёт на офис. Пока двое остальных сгребали в мешки всё, что можно подключить в розетку, он наведённым пистолетом удерживал сотрудников на полу. Одна женщина встала.

– Неужели вы их боитесь?

– На пол, живо! – пригрозил ей отец.

– Они ж сосунки, молоко на губах ещё…

Он схватил её за волосы и ударил головой об колено.

Кто-то из сотрудников узнал его голос. Их нашли быстро и почти всех «порядочных и добродушных детей» забирали под крики шокированных и недоумевающих матерей. Почти, потому что мать моего отца не кричала.

Дальше были следственные комиссии, разбирательства, экспертизы на вменяемость.

Дружкам дали реальный срок: они были уже достаточно взрослыми. Отца затаскали по диспансерам и психушкам, насобирали букет психических заболеваний, выращенных чудодейственными таблетками. Но было и то, что выросло и без таблеток. Волчья хватка. Шакалья настороженность. Скаль зубы и хватай, пока не выбежал охотник с ружьём и не прострелил твою паршивую шкуру.

Перед ним раскрылась зловонная, жестокая и беспощадная помойка жизни, где един для всех лишь закон джунглей, где надо рвать, вгрызаться в свой кусок и забираться как можно выше; он стал волчонком, жестоким, беспощадным, вечно озирающимся. Такие существа, если и выбираются из этой грызни, до последнего вдоха ненавидят и презирают жизнь, потому что видели её непотребства. Сталь его сердца, заржавевшего, нестерпимо заскрипевшего к концу, закалялась в прокуренных, пропахших мочой подъездах, в бесконечных приводах, в покуривании травки с друзьями, в этом бесконечном искушении судьбы, в этом вечном налёте на жизнь в надежде, что тебе удастся унести свой хвост.

Я должен его остановить. Если, всякий раз поступая неправильно, он шёл по накатанной дороге, то эта вылазка – её точка невозврата. Но с любым исторически важным событием было намного проще – были место и время, разнесённые по свету газетами, документами, вписанные в учебники. И я знаю множество мест, которым сейчас, в девяносто пятом году, только предстояло обагриться кровью. Школы ещё не покрылись панцирем, выросшим на костях детей из школы «Колумбайн», мир ещё не видел великого падения «близнецов», он ещё не знал превращения тысячи тонн бетона и арматуры в пыль, накрывшую целый город.

В моём случае всё ограничивалось маминым рассказом и полицейскими отчётами, с которыми я, естественно, не знаком. Однако… День рождения отца в феврале, а мама говорила, что на момент задержания он не мог отправиться в обычную тюрьму – следовательно, он сделал это ещё до своего совершеннолетия. Но простор для предположений ещё по-прежнему велик – целый месяц…

Входная дверь открылась: ребята пришли с перекура. Они уселись на прежние места, но игра уже как-то не клеилась, словно принесённый ими с лестничной клетки холод, терпкий от дыма, развеял их игровой пыл. И мне в голову закралась было мысль, будто они каким-то образом прознали о моей находке, но тут я распознал в их лицах и ещё кое-что. Суровость серьёзного разговора, которую они пытались стряхнуть какими-то ломанными, неловкими движениями. Я посмотрел на висящую за ними гитару и решил им подыграть.

– Ребят, а хотите, я на гитаре сыграю? – предложил я.

– Тём, так ты у нас теперь не единственный музыкантишка? – ехидно вопрошал Илюша.

Кирилл по своему обыкновению молчал.

– Ну-ка, покажи, что умеешь, – оживился папа.

Я было замешкался, теряясь в мыслях, что сыграть, как в голову пришла идея, которой я невольно улыбнулся. Я решил исполнить не самую радужную песню «Нирваны» о любви, её омертвении и о том, что «она», чёрт возьми, всё равно права. Песню, которой предстояло выйти лишь через семь лет.