Людмила Волынская - Бабье лето любимой жены

По бренчанию гитары и доносившимся из его комнаты голосам Лиза поняла, что у него и впрямь все нормально.

– Вот еще, – обнимая его, тепло сказала она, – подрос-то как, загорел.

Отстранившись, она с умилением смотрела на сына. Ей вспомнились Тонины слова. Да, сын подрос, изменился и его мир. Похоже, теперь он не каждого впустит в свою жизнь, разве что разрешит постоять у порога. Лиза провела рукой по светло русым его волосам.

– Устала просто, – ответила она, одарив сына светлой улыбкой.

– Ты всегда так, – недовольно пожал плечами Сережа, – вроде я ребенок, и не смогу понять.

И тотчас доказал, что так оно и было, заведя знакомую песню:

– Мам, мы пойдем, погуляем. Только папе не говори.

– Хорошо, – привычно кивнула Лиза и, подумав, добавила: – Да и я, пожалуй, пройдусь. Сережа так и замер от неожиданности.

– Что-то новенькое,… – не сводя с нее недоуменного взгляда, покачал он головой.

– Сотрудница приболела, – поспешила успокоить его Лиза, – да ты ее знаешь. Елена Петровна (что было чистой правдой). Все никак не соберусь навестить ее (что было чистой ложью). А ты тоже смотри, не задирайтесь ни с кем, и вообще, по темным углам не слоняйтесь,… – завела она свою привычную песню.

Но дослушать ее было некому. Сережа знал ее наизусть. Коротко кивнув, он тотчас исчез за дверью к радости заждавшихся друзей. Вскоре стихли их голоса.

Оставшись одна, Лиза ощутила облегчение. Можно было избавиться от неимоверного напряжения, можно было сесть и нареветься вволю, можно было… Да ничего не можно было. И плакать совсем не хотелось.

Лиза убрала в Сережиной комнате, а дальше совершенно нечего было делать. Хоть бери и в самом деле отправляйся к Елене Петровне. Но это было равносильно тому, что по своей воле отправиться в логово гремучих змей. Эту самую Елену Петровну, сплетницу и склочницу, знал весь завод. Не было человека, которого бы она не задела. Да и самой Лизе не раз от нее доставалось. Стоило свекру уйти на пенсию, как в отделе сразу же пошел шепоток об их однокомнатной квартире. Коллеги стали поглядывать на Лизу косо. Когда же с завода уволился Вадим, ей и вовсе житья не стало. Нарочито при ней начинали судачить о бывших партработниках, намекая на ее отца (в прошлом секретаря райкома), обзывая их детей копеечными душами, готовыми за копейку не только партию, но и мать родную продать. Демонстрируя верность партии и презрение к этой самой копейке, перед очередным сокращением начинали они мышиную возню, оговаривая тех, с кем еще вчера дружно осуждали «копеечные души». Замкнувшись в себе, Лиза продолжала работать. Понемногу страсти утихли, но осадок остался.

Чтобы прогнать от себя навязчивые мысли, Лиза решила пройтись. Причем, зачем-то переоделась в новый костюм и старательно уложила пышные пепельные завитушки (к справедливой гордости хозяйки и сами завитушки, и их цвет были натуральными). «На всякий случай», – про себя решила она. Хоть, какой такой всякий случай мог очутиться на ее пути, она для себя уточнять не стала, как, собственно, и сам путь. Ей просто хотелось идти, ни о чем не думая, куда глаза глядят.

Какое-то время она действительно шла наобум, ни о чем не думая, ощущая, как накопившаяся в душе чернота понемногу растворялась в вечерней городской суете. Вместе с тем, множество озабоченных своими проблемами людей образовывало вокруг ее души кокон звенящего одиночества.

Зря она поддалась этому искушению. Дав увольнительную своему сознанию, Лиза тотчас попала под влияние его заместителя. Не зря говорят – дай сердцу волю, заведет в неволю. Не одна слезинка и не одна исстрадавшаяся душа выплетала ее, мудрость народную.

Поздний вечер украсил бархатный шатер золотыми россыпями звезд, когда Лиза очутилась-таки возле этого злосчастного ресторана. Она даже не удивилась, заметив на стоянке знакомую девятку. То ли из-за исходившей от озера сырости, то ли из-за нервного напряжения ее бил легкий озноб. Сердце снова сжалось от боли. Зачем она здесь? Ведь она заранее знала, что не посмеет не только подойти к Вадиму, но даже выйти из-за ствола старой плакучей ивы, за которой зачем-то спряталась. Зачем? Никого поблизости не было. Только из ресторана доносились приглушенные звуки музыки. Разумнее всего было бы развернуться и уйти, но она, как пригвожденная к этому месту, была не в силах пошевелиться.

Меж тем чутким слухом она уловила доносившиеся со стороны озера чьи-то шаги. Страх перехватил дыхание. В этой жутковатой тишине пугал даже стук собственного сердца. Шаги становились все отчетливее, и вот уже она смогла различить приглушенные голоса. Один принадлежал женщине, другой – мужчине, который она узнала бы из сотни голосов. Она панически боялась услышать то, что потом, возможно, не смогла бы забыть, не смогла бы простить ему никогда. Вся во власти отчаяния, она лихорадочно соображала, как ей быть. Сорваться с места и бежать без оглядки! Но было поздно. Вадим и его спутница остановились у ствола развесистого дерева.

– Давай постоим, – нежно проворковал женский голос. – Красота какая. Раньше я ничего этого не замечала. Жила как спала, будто ничего в моей жизни и вовсе не было.

– Но было ведь, – тихо произнес он.

– Всяко было, – вздохнула незнакомка, – только счастья не было. Да лучше и не вспоминать.

– Значит, не будем.

– Я перестала спать по ночам.

– Почему?

– Тебя недостает. Это трудно объяснить, – горячо прошептала женщина.

– Мне тоже.

– Видишь, мы даже чувствуем одинаково. Значит, мы рождены друг для друга,… – послышался ее тихий страстный шепот, затем последовала продолжительная тишина.

– Надо попрощаться с ребятами. Пусть еще погуляют, а нам пора, – услышала Лиза его голос, пронизанный такой теплотой и нежностью, что ей взвыть захотелось.

Что на свете всех быстрее?… Человеческая мысль. Юркая, живая, непостижимая, одномоментно проникая в потаенные уголки памяти, она зачем-то выхватывает и связывает между собой такие разные жизненные моменты. Предчувствуя, что когда-нибудь придется расплачиваться за свое счастье, она заранее пыталась облачить свое сердце в броню. Столько лет память удерживала мельчайшие подробности той ночи, словно только затем, чтобы сегодня закрыть этот гештальт.

К тому времени, как он впервые одарил ее своей нежностью, они были знакомы месяца два. Студенческо-картофельный роман первокурсницы и пятикурсника… Хоть тогда еще в колхозе «на картошке» не было даже намека на роман. Распознавательная система «свой-чужой» (на ней джинсы «Wrangler», на нем – «Levis», у нее косметика «Lancome», у него – сигареты «Kent») просигналила обоим, что стоит присмотреться друг к другу. Трепались о том, что было на слуху – Deep Purple, Pink Floyd, Led Zeppelin, хоть ей больше нравилась «Машина времени» и Стас Намин. Ему был ближе «Жан Кристоф», ей – «Очарованная душа». Ему – «Доктор Живаго», ей – «Поющие в терновнике». Но темы для разговора были найдены, как появился и повод, чтобы, случайно встретившись в институте, поболтать о том о сем. Отец, будучи человеком «самых честных правил», перед тем как выпустить дочь из родительского гнезда, решил убедиться в ее моральной устойчивости и в последний ее учебный год вдруг ослабил поводья. Получилась такая себе доморощенная продвинутая девчонка (оксиморон). А начался их роман… Не приведи Бог никому так начинать романы, у которых нет ни единого шанса на продолжение. Не терпелось ей вкусить вольной жизни, вот и согласилась отпраздновать с бывшей одноклассницей, лучшей подругой Ксаной очередную годовщину революции. Хоть после окончания школы обе поступили в разные институты, но продолжали поддерживать дружеские отношения. Компания подобралась из «своих», других Ксана не признавала. После первого же бокала шампанского она «влилась в коллектив». Гульдыбасили на даче у какого-то Олега. По часто применяемым к нему словам «фарца» и «валюта», она поняла – мальчик этот пользовался у «своих» непререкаемым авторитетом. Пока народ, привычно крича бездумное «ура», с транспарантами и шариками шагал мимо воздвигнутых трибун, у них начинались свои «пляски на костях» похеренных их отцами идеалов революции. Хоть ничего из ряда вон выходящего там не было. Отрывались под «Com Together» Леннона, курили план. Девчонки пили шампанское, ребята дули изо всех иностранных бутылок. Было кайфово и весело, пока на нее не положил глаз уже изрядно обдолбанный хозяин дачи. Заметив ее напряг, Ксана шепнула: «Не выпендривайся. Ты у себя королевишна, а здесь твой отец ничего не решает». Для выпендривания у нее не было сил. Праздничная эйфория сменилась отупением. Ужасно болела голова и тошнило. Она так и не поняла, откуда там взялся Вадим, только отчетливо запомнила его слова: «Она моя». Глядя на него влюбленными глазами, она не особо-то и соображала, кому он это говорил. Время от времени выходя из черных провалов, она осознавала, что ее рвало, он вытирал ее чем-то. Что-то она говорила. Потом ощутила его руки, увидела над собой его лицо и вспыхнувший в глазах испуг, словно он никогда не знал девственницы. Может, и не знал. Было неприятно и больно. И безразлично. Хотелось одного, чтобы ее оставили в покое. В очередной раз открыв глаза, она не сразу-то и сообразила, где находится. В нише полукруглого эркера на фоне хмурого блёклого неба темнел разросшийся в кадке гибискус, остальное скрывалось в полумраке незнакомой комнаты. Увидев рядом лежащего Вадима, она вдруг с такой отчетливостью вспомнила все произошедшее накануне, что тотчас отшатнулась от него. Он мягко привлек ее к себе и тихо сказал: «Доброе утро». «Какое доброе, – промелькнуло у нее в голове, – лучше бы не просыпаться». Голова раскалывалась, тело ныло, во рту словно кошки нагадили. «Застолбил малышку?» – тяжело поднявшись с пола, шаря хмурым взглядом вокруг себя, спросил Олег. Захватив с тумбочки пачку сигарет, шаркая, он исчез за дверью. «Откуда ты его знаешь?» – не узнавая собственного голоса, просипела она. «Олега? – прикрывая ее покрывалом, переспросил Вадим. – Одногруппник. В прошлом году его выперли». С болью взглянув на него, она спросила: «Зачем ты это сделал?» Удивленный его взгляд говорил о том, что не все события прошлой ночи запечатлелись в ее памяти. «Ты же сама хотела», – отстранившись от нее, недоуменно ответил он. Какой позор… Уткнувшись лицом в его подмышку, она тихо простонала. Дверь открылась, в комнату вошла Ксана. «Одевайся. Петрович приехал. Разнюхал, что мы здесь, – хмуро ворчала она. – Ты тоже поедешь с нами, – обратилась она к Вадиму. – Я за тебя перед ее отцом отдуваться не собираюсь». «Кто такой Петрович?» – поднимаясь, спросил Вадим. Ничуть не смущаясь ее присутствия, он стал не спеша одеваться. «Шофер ее отца», – высматривая что-то через окно, ответила Ксана. Вадим присвистнул. «А кто ее отец? – повернулся он к ней. – Кто твой отец?» «Приедем, узнаешь, – отрезала Ксана таким тоном, словно они ехали на Голгофу. „Далеко ехать?“ – принюхиваясь к своему свитеру, спросил Вадим. „Сто километров, испугаться не успеешь“, – ответила подруга. Глядя, как она неловко надевает под покрывалом брюки, Ксана не сдержалась: – „Что ты из себя целку строишь? Чего он там не видел?“ Смерив ту насмешливо-удивленным взглядом, Вадим спросил: „Ты, вообще, кто?“ „Черт с младенцем!“ – ответила Ксана, озабоченно выискивая в складках покрывала ее одежду. Сгорая от стыда, она закрыла лицо руками и замерла. Видя ее состояние, он попросил: „Слушай, мы сейчас выйдем“. Это новое, непривычное понятие „мы“ породило в ней ленивую мысль: „Ничто так не сплачивает людей, как слияние тел“. „Валить отсюда надо, пока хозяин не вернулся. Все разъехались давно, – выходя из комнаты, ответила Ксана, и уже из-за двери донеслось: – Я жду в машине“. Не смея взглянуть на него, она принялась одеваться. Вадим подошел к ней и, положив руки ей на плечи, заглянул в глаза: « Ну, что ты, котенок, ну?.. – подбадривающе произнес он. – Я же здесь». «Не надо с нами ехать, – взмолилась она, – пожалуйста, не надо». Но он оказался непробиваем. «Отдуваться так отдуваться», – беззаботно ответил он. Вместе они вышли в колючее хмурое утро. Ехали молча. Ксана, демонстративно отгородившись от них, села спереди. Подъезжая к дому, навидавшийся всякого, несловоохотливый Петрович скупо сказал: «Отец ждет». Пытаясь прикрыть недовольством обыкновенный страх, бросив короткое «пока», Ксана ушла к себе домой. Отец встретил их с Вадимом у порога. «Как погуляла, доченька? – пронзив ее стальным взглядом, спросил он и, тотчас указав на ее комнату, обратился к Вадиму: – А вас, молодой человек, попрошу ко мне». Ей хотелось одного – исчезнуть из земного шара, из этой жизни, лишь бы не ждать продолжения. Пытаясь снять напряжение, запершись в ванной, она с панической поспешностью смывала с себя следы вчерашнего веселья, лихорадочно соображая, можно ли что-то исправить, вместе с тем, отчетливо понимая, что исправить уже ничего нельзя. Открыв дверь ее комнаты, отец скупо спросил: «Как он тебе, нравится?» Не смея взглянуть ему в глаза, она скупо ответила: «Да». «Что ж, так тому и быть», – согласился отец. «Папа, почему ты позволил?… Почему не запретил мне?» – вырвалось у нее. Отец впервые с болью посмотрел на нее и впервые не спешил с ответом. Наконец глухо произнес: «Ну, вот, сама поняла. Запрещай не запрещай… Толку от тех запретов. Парень он, по-моему, ничего, правильный». Вадим вошел к ней с невозмутимым видом. «Чего ты боялась, – сказал он, присаживаясь рядом с ней, – обыкновенный любящий отец». «Я объясню ему, – досадуя, что втянула его в свои проблемы, ответила она, – все уладится». «Зачем? – беря ее руки в свои ладони, спросил он. – У нас ведь все к тому шло. Днем раньше, днем позже…» «Мы даже не целовались ни разу», – с детской неуместной непосредственностью произнесла она. «Так рот-то другим был занят», – с улыбкой напомнил он. «Ой, не вспоминай,… о чем ты говорил с отцом?» – пытаясь прочесть в его глазах ответ, спросила она. «Попросил у него твоей руки, – ответил Вадим и, приобняв ее, касаясь губами ее лица, так мягко, нежно спросил: – Ты согласна?» Она утонула, растаяла в его нежности и поняла, что на этом ее вольная жизнь закончилась. Ее передали из рук в руки. Двадцать лет счастья… И вот сейчас все в одночасье рухнуло. Безвозвратно. Изо всей силы она впилась ногтями в шероховатую кору дерева.