Ольга Рёснес - Семнадцатая руна

В крови северного германца все еще бродит и пенится солнечный гиперборейский напиток, располагающий гортань к слову, а глаз – к схватыванию формы. Это не просто так, родиться на севере в последние дни декабря, в самую долгую, самую темную ночь. Родиться к тому же в хлеву, в соседстве с блеющими овцами, в запахе помета и сена, на земляном полу, наспех застланном еще не просохшими овечьими шкурами. Пока акушерка катит на мотоцикле из соседней деревни, в мир нетерпеливо врывается придирчивый, недовольный, заранее все отрицающий крик, и мать сказала тогда: а стоило ли его рожать? Оно и в самом деле, не стоило: он ведь не хотел спускаться сюда, на землю, но его заставили, да, так распорядился космос, и чем дольше он оставался на земле, тем сильнее оказывалась тягя вернуться обратно, на ту, настоящую, родину. Он тут всего лишь гость, прохожий.

Но кровь хочет от Харальда ясности: зачем тебе эта, такая одинокая женщина? Она тут чужая, она – ничья. Она давно уже с этим свыклась и втайне именно того и желает: оставаться никем не замеченной. Она приберегает это исключительно для себя: свою дерзко переступающую все препятствия волю. Приберегает для какого-то неведомого будущего скрытый в никому не доступных глубинах жар, расплавляющий скуку и эгоизм, взрывающий откровением любви сухую школьную мудрость. Ее-то, любовь, и старается обойти сегодня всезнающая, захлебывающаяся чувственностью повседневность: любовь не дает себя, словно товар, потреблять. Она там, где начинается, собствепнно, действительность, где вступает в силу подъемная сила духа. И нет у любви раз и навсегда достигнутого, пронумерованного и внесенного в договора и списки, нет даже постоянного места жительства на свалках и пустырях благоденствия, нет имени, нет возраста. Она пока еще, любовь, не здесь, она парит над головами и обледенелыми восьмитысячниками, и даже самый усердный, и тот бросает в конце концов ее искать, натыкаясь на невозможности для глаза и уха, натыкаясь на немощь собственной мысли. И сколько не лезь с обезумевшей от своих же успехов наукой в самую глубь материи, сколько не примеряй к себе рассудительную животность крысы и таракана, ничего, кроме сиюминутной сытости не получишь, и голод в конце концов перестанет тебя терзать. Голод истины. Но Герд… она успела уже уйти далеко, она бодрствует, и смерть заберет у нее только это легкое, почти уже прозрачное тело.

Вот почему Харальд так долго ее терпит, при всей своей ненависти к терпению. Он пойман, заколдован, прикован к невозможности бегства. Он к тому же должник, и платить приходится… болью. Болью растворенного в германской крови солнца. Но мир тут же спешит на помощь с имеющимися у него средствами обезболивания: переступи через это, переступи! Удостоверься, теперь уже в последний раз, что нет ничего в этом мире стоящего! Ничего, кроме смерти.

Поезда несутся мимо дома каждый час, до Осло и обратно, и ровно в полночь катится ярко освещенный ремонтный вагон, словно спеша на какой-то свой праздник, и за ним едва поспевает ветер и дождь, дождь и ветер… Кому-то непременно надо перемещаться в пространстве, чтобы заметить собственное в мире присутствие, хотя бежать уже некуда, всё уже здесь, в твоем доме, в постели, в тебе самом. В мир незаметно вползает всеядная деструктивность, и кто же не пал перед ее сверкающей, требовательно хватающей за шиворот, производственной необходимостью. Разве лишь тот, для кого сама эта деструктивность оказывается поводом к смене понятий, замусоренных сознанием профита, и перво-наперво ему приходится признать, что кроме людей тут всюду снуют сопровождающие их иные лица, имеющие в этой жизни свой особый, разрушительный интерес. Люди никогда сами до этого бы не додумались: чтобы вот так, добровольно, покончить всем вместе самоубийством. С чего бы это? Никто толком не знает и потому послушно следует приказу: посторонись! Сойди с рельсов, сорвись в пропасть. Поезд довезет до Осло чеченца, только что отрезавшего кому-то голову, выгрузит на промежуточной станции так и не очнувшегося от маковых грез афганца, и кондуктор-сомалиец доложит родному пакистанскому министру культуры, что в этой пока еще, увы, нордической стране все идет по плану. Тут есть еще кое-какие ресурсы, есть море и ветер, есть срывающиеся со скал водопады, и если спросить откормленного генмодифицированной соей лосося, каково ему тут, в многоместном коммерческом садке, рыба откроет безмолвно рот, желая сказать что-то о погоде, которую ведь никогда заранее не предугадаешь. Рыба все еще числится лососем или даже треской, тем самым выспрашивая у будущего вид на какое-то жительство. И сколько бы ее, рыбу, не уговаривали стать змеей и научиться ползать, покончив со своей солнечной, в воде, игривостью, рыба стоит на своем, и течению остается только бежать мимо. Рыба не вникает в разгорающиеся вокруг нее самой интеллектуальные споры: что делать с заплывшим сюда из каких-то других вод, ищущим тут себе убежище рыбообразным? Чужак, он и есть чужак, даже при хвосте и жабрах, его не перевоспитаешь ни подбрасываемой в садок соей, ни убивающим рыбью вошь антибиотиком. Тут рыба сама решает: быть ей или не быть. Хотя есть еще запасной вариант: рвануть всей рыбьей стаей к охраняемым чужими подлодками берегам. Так почему бы и тебе, едущему в данный момент в Осло, не принять к сведению, что страна эта – больше уже не твоя? И сам ты, пожалуй, тоже не свой. Вакцинированный, стерилизованный, пронумерованный. И время не спешит с ответом: за что?… почему? Поскольку ответ слишком страшен: ты сам этого хочешь. Хочешь, чтобы все было именно так: чтобы тебе не нашлось места в твоем, доставшемся тебе по наследству доме. И тысячи, тысячи, тысячи постояльцев, занявших твой стол и постель, разом указывают тебе на дверь. И это именно то, к чему ты так долго стремился, что всегда было предметом твоей гордости: стать для кого-то богатым дядей. Тебе ведь все равно, для кого, лишь бы упиваться собой, своей ошарашивающей мир щедростью. И поезд везет тебя дальше, мимо оккупировавших пляжи элитных вилл и кебабных бензоколонок, мимо вымогающих у водителей мелочь блокпостов и скрытых камер шпионского наблюдения, и глаз сохраняет образ какой-то очень большой, навязчивой бессмысленности. Но именно к этому ты сам, не успевая ничего осознать, всю жизнь и стремился, упорно отпихивая от себя свою же понятливость. Глаз видит еще много разного, что совсем еще недавно считалось уродством, и этот стандарт извращенности влезает тебе в душу и остается там в виде твоей будущей физиономии: черный квадрат, холодный блеск металла, ржавчина. Тут, в поезде, все на одно лицо, у всех к тому же одна озабоченность: чтобы и завтра было так, как сегодня.