Соня Пучкова - Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения

Писательница захохотала.

– Мягче, чуть-чуть иронии. И всё будет в порядке, – напоследок посоветовал кабан.

Писательница пришла к Профессору вечером и слабо постучалась в дверь. Тот открыл тут же, потому что уже долго её ждал.

– Привет… Ты как? – спросил Карницкий, хотя по усталому и расстроенному виду Писательницы сразу понял, что не очень.

Она посмотрела на него как-то тоскливо и, помолчав, тихо ответила:

– Дай мне войти и чуть-чуть отдохнуть, потом расскажу.

Профессор молча впустил её. Дальше она всё делала молча: разулась, сумку оставила у двери, зашла в ванную, умыла лицо и руки, потом на кухню, там налила стакан апельсинового сока и выпила его залпом. Затем попросила у Профессора копию своего рассказа. Получив его, она присела на кухонный табурет и уже веселее, но всё же с какой-то печалью в голосе произнесла:

– Теперь можно начать. Ну… Со мной не всё так безнадёжно – безнадёжно с рассказом. Писать я умею…

– Я так и думал, что ты это скажешь, – улыбнулся Профессор, присаживаясь на табурет напротив неё.

– Да, писать я умею: на энное количество страниц меня хватило… На этом хорошие новости заканчиваются. – Писательница раскрыла первую страницу рассказа. – Начинаются ошибки: фактические и смысловые. Читаю прямо первую строчку: «Дождь был почти завершён и падал в глубокие лужи по крупицам…» Ну, во-первых, дождь не может быть завершён, тогда нужен кто-то, кто бы его завершил. Тут, конечно, можно поспорить: Бог мог завершить дождь. Но это так, деталь… Дальше: крупицы бывают только твёрдого вещества, а дождь не твёрдый. Крупицами может быть только град, снег… Нет, снег тоже не может… снег – в хлопьях.

Профессор слушал рассуждения Писательницы и одобрительно кивал.

– Дальше он сказал, что волосы не могут быть смоляными: чёрные как смоль – это правильнее. И у вина не бывает кровавого цвета… У хорошего вина… Надо быть осторожнее со словом, чувствовать его тоньше… И ещё надо взрослеть. Всё это, весь рассказ – это так как-то незрело. Всё это только моё ощущение мира, это не совсем проза… не эпос, что ли, это больше лирика, лирическая проза. В ней не то представление о художественности. Я говорю прямым текстом: жизнь ушла из этой комнаты, а надо показать, как это проявляется. В рассказе нужна недосказанность… ну, не многоточие, а когда помнишь, как у Гоголя в «Мёртвых душах», когда он описывает дом Манилова: на столе лежит книга с закладкой на четырнадцатой странице, которую хозяин читает уже два года. Тогда можно сказать, что жизнь действительно смоталась от героя к чёртовой бабушке! Вот… И рассказ – это не тот жанр, в котором можно написать о смерти мечты в нашем мире… Философское эссе сюда больше подходит.

Профессор фыркнул, потому что это был его любимый жанр. Писательница улыбнулась, но получилось как-то кисло.

– Мне кажется, я и есть тот трагический, размалёванный актёр из стихотворения Лермонтова. Этот актёр размахивает картонным мечом в разные стороны, но толку от этого никакого. Никто не поймёт, что я хочу сказать в рассказе, никто мне не поверит, все только посмеются. Весь рассказ получился каким-то пафосным… Я кричу на весь свет, что современный мир – это явление кризисное, это царство филистеров, которое вскоре должно рухнуть, потому что оно – колосс на глиняных ногах. Я говорю, что всё лучшее в этом мире погибло, и погибло оно вместе с мечтой, а он сбивает меня одним вопросом: «Почему?» А правда – почему? Глобальной катастрофы ведь нет? Нет. Все живы и продолжают жить? Продолжают. Ведь никто не умер, не сменился политический строй, дефолт не предвещают, все продолжают утром вставать и, как всегда, идти на работу, рожать детей, водить их в детский садик, а потом в школу. Потом дети поступают в институты, заканчивают их и тоже начинают работать. И так далее и тому подобное. Молодое поколение людей повторяет жизнь старшего поколения. И никто от этого особенно не страдает. Все живут по заранее известному сценарию и не переживают из-за этого. Может, в самом деле, не всё с этим миром так плохо, как я об этом написала? Может, я просто сделала из мухи слона? Может, мечта совсем никому и не нужна?

– Ну, конечно, не нужна! – усмехнулся Профессор. – Какая муха? Какой слон? Ты о чём вообще? Бог с ними, с этими обывателями: ну, не поймут, что ты хотела сказать, ну и не надо. Зато мы поймём. Не хочешь писать для них, пиши для нас, для писательского общества. Мы чем хуже других читателей? Что бы ты ни написала, всё мы воспримем с радостью, потому что ты нам дорога, Кейт, ты же наша Писательница.

На глазах Писательницы показались слёзы. Она быстро стёрла их ладонью.

– Посмотри на меня, – продолжал Карницкий, пытаясь её подбодрить, – меня года два назад опубликовали, а толку от этого никакого. Меня так до сих пор никто и не знает дальше нашего писательского общества. И не важно, как тебя оценивают – хорошо или плохо, поймут тебя или нет, главное – не бросать писать, потому что это наш долг. И твой в том числе, Кейт. Жизнь не останавливается, всё хорошо, – мягко произнёс Профессор и тронул её маленькую ручку в кружевах.

– Давай выпьем, – предложила она, отодвигая руку подальше от Карницкого.

Они купили три бутылки красного сухого вина. Профессор был против такого количества, но ничем своего протеста не выразил: он знал, что если Писательница хочет напиться, ничем её не удержишь.

Первый бокал девушка долго рассматривала на свет и пыталась точно определить цвет искрящегося вина: естественно, оно было никак не кровавым, а скорее цвета вишни, бордовым, тёмно-красным с примесью холодных тонов, но никак не тёплых. На свету его цвет был прозрачно-алым, искрилось оно как рубин. Вскоре рассматривание вина на свет приобрело болезненный характер, и Профессор отобрал бокал у Писательницы. Она налила другой. Карницкий попробовал отпить из отобранного, но, сделав два глотка, понял, что сегодня пить не может.

Да, в эту ночь вино пила только Писательница. Бокал Профессора так и остался полон. Она одна и говорила в этот вечер обо всём: о том, что она переживает сейчас, о рассказе, о том, что очень хочет стать знаменитой, что хочет написать книгу, которая стала бы классикой, о том, что ей надоел институт и она хочет уйти, что очень хочет вырасти побыстрее, набраться жизненного опыта, понять жизнь, разгадать её секрет и писать именно о ней, в реализме, что романтизм, наверное, исчерпал себя, о том, что все её друзья-писатели – прекрасные ребята и ей хорошо в писательском обществе, но хочется чего-то большего: ей хочется глобального признания. Профессор, грустно улыбаясь, узнавал в этом всё более и более бессвязном рассказе свои старые мысли.

Был уже пятый час утра. За окном светлело, а люстра на кухне до сих пор оставалась включённой. На полу стояли две опустошённых бутылки, третья – ещё наполовину полная. Писательница почти лежала на столе, веки её слипались, прикрывая мутные глаза, губы лепетали что-то совсем невнятное. Профессор решил прекратить эту пьяную исповедь, молча взял её под руку и поднял со стула. Но тут же понял, что идти Писательница не в состоянии; тогда он поднял её и донёс до дивана в гостиной. В комнату из-за плотных шёлковых штор проникал утренний холодноватый свет. Профессор укрыл Писательницу одеялом и присел рядом на пол.