Юрий Елисеев - Рождён свободным выбирать

В проеме стоял незнакомый мощный старик, с лицом почерневшим от въевшегося угля. В одной руке он держал огромный чемодан в другой чехол охотничьего ружья. Незнакомец, подойдя поближе, навис надо мной. Несколько мгновений он смотрел не мигая, затем, перешагнув через меня, прошёл в дом, где сначала произошла немая сцена, которая переросла в короткие реплики на тему «где ты был» и «как вы тут без меня». Затем бабка, с несвойственной ей прытью, метнулась на кухню; где сама собой загрохотала посуда, где воспылала керосинка, подогревая огромную кастрюлю борща. Я услышал как бабка Ульяна плачет, тихо, почти беззвучно… Это была моя первая встреча с дедом. Пройдя два концлагеря и ссылку, через восемнадцать лет он, наконец, вернулся с войны. Вернулся совершенно озлобленным и обиженным на весь белый свет. Обижаться было за что…

Еще до революции, молодым казаком, он был приписан к сотне своего тестя, отца моей бабки Ульяны, Филлипа Лукашина, где прослыл парнем замкнутым, но скорым на жесткий и решительный отпор. Так однажды в драке он избил троих обидчиков – в результате двоих пришлось отправить в лазарет. За проявленную жестокость дед был порот на собрании казаков, что впрочем ума ему не прибавило, но научило действовать более скрытно. В «гражданскую» ему хватило смекалки, после поражения в «стодневных боях», дезертировать из сотни тестя, остатки которой откатились сначала к Екатеринбургу, а затем за Байкал и далее через Амур в Китай, где и сгинули без следа. Его и других таких же дезертиров, которые не последовали за сотней тестя, неожиданно простили и, после хорошей порки, оставили в живых. Дед, довольный, что всё так благополучно разрешилось занялся хозяйством и домашними заботами. Так он прожил до самой войны. Как я уже упоминал дед был нелюдим. Первые и единственные слова, сказанные им моему отцу по возвращении домой, были: «Что вытаращился. Али не признал?». Матушка моя, которая во всем старалась угодить свёкру, удостаивалась лишь междометий и неодобрительных взглядов. На фоне этой явной неприязни к моим родителям, Михаил, так звали моего деда, неожиданно благосклонно отнёсся ко мне. Говорил он со мной мало, но в его присутствии мне всегда было спокойно и уютно. Он везде таскал меня с собой: весной мы сажали новые проросшие чубуки винограда, летом вязали веники на продажу, осенью снаряжали патроны для предстоящей охоты. Пока у деда не было собаки, он брал меня на охоту и я приносил ему, найденных в траве, перепелов и уток а, потом, когда появилась Найда, мне доверили ягдташ, но иногда, по старой привычке, я рыскал наперегонки с гончей по высокой траве в поисках подранков… Осенью, в конце сентября, начинался сбор винограда. Его в нашем дворе было всегда много. Дамские пальчики, розовый Тайфи, Изабелла… Последний сорт постепенно вытеснил остальные и весь шёл на изготовление вина. Дед предпочитал, как и все делать вино. Две с половиной тонны винограда были раздавлены в прессе, выброжены в больших ёмкостях, процежены, разлиты по бутылям и спрятаны в подвале. Вино набирало вкус. Как оно набирало я узнал лет в тринадцать с подачи младшего брата Васи. Это он подобрал ключи к подвалу и периодически нырял туда с эмалированной кружкой и жаждой новых ощущений. Ему удавалось долгое время ходить по краю, и, словно невидимка оставаться незамеченным, пока дед заподозрив неладное, принял меры. Поймал он Васю просто и жестоко – поставил капкан. В то время ещё не слышали о правах человека, тем более ребёнка – поэтому вся история кончилась парой подзатыльников и длинной проповедью о вреде алкоголизма. К слову сказать в дальнейшем она ему не помогла.

Под конец жизни дед всё больше уходил в себя. Природная нелюдимость и неприятие современной действительности выливались в бессильную злобу. Часто я наблюдал за ним, бродящим по двору с пустыми глазами и бормочущим как заклинания длинные пассажи из ненормативной лексики. Материться он умел вдохновенно. Многоэтажные замысловатые построения, начинающиеся стандартным посылом, переходили либо в «двенадцать апостолов», либо в «богодушумать» – это если имели место религиозные ноты… Но могли быть перечислены все родственники до десятого колена, а так-же и их многочисленные отпрыски. И все это ходячая «сомнамбула» сообщала бесцветным, лишенным всякой окраски голосом…

Автобус сильно тряхнуло, я приоткрыл глаза. Уже почти рассвело, но очертания окружающего ландшафта были унылы и размыты. Я поглядел вокруг: отец смотрел в окно, а шофёр Егор, вытянув шею, сидел за баранкой и вглядывался в набегавшую дорогу.

Я плотнее закутался в отцовскую плащ-палатку и снова задремал…

Мне исполнилось шесть лет, когда мать, наконец, уговорила отца строить свой дом. Для этого ещё с весны были завезены глина и солома. В наших краях дома строились из «самана». В прямоугольные деревянные формы набивалась, смешанная с соломой и конским навозом, глина. Получались блоки, похожие на большие кирпичи. Затем эти глиняные кирпичи высушивались и из них строили стены жилища, прохладные летом и тёплые зимой. В назначенный день ближайшие соседи, забыв обиды и разногласия, пришли в наш двор помогать строить дом. Работа строителей закипела. Все они большие специалисты и доки, спорили: сколько нужно лить воды, сколько класть конского дерьма, которого Длинный Ашот привёз целую телегу, и сколько и какую солому надо использовать, чтобы саманы получались особо прочными. Отец, с важным и заговорщическим видом, ходил от соседа к соседу и намекал на то, что дом он скопировал с древних римских источников времён республики и в доказательство совал собеседнику клочок бумаги, измаранный какими-то знаками, похожими, скорее на каракули младенца, чем на благородные линии римского здания. Он говорил: « Это атриум» и тыкал пальцем в бумагу, туда, где по его мнению было обозначено место внутреннего дворика. То, что получилось через несколько недель, было скопированно с подавляющего большинства домов в нашем квартале и лишь черепица, такая же что и впервые созданная и обожженная две тысячи лет назад, указывала на то, что чертеж отца когда-то был близок к римскому оригиналу. Отец на этом успокоился, но про себя решил, что больше не будет таким доверчивым и открытым к непросвещённым. В те времена всеобщего народного благополучия, когда до блистающего коммунистического будущего оставалось каких-то двадцать лет, каждый выживал как мог. Стихийно, как эпидемия, то тут, то там, возникали и развивались народные промыслы. Граждане, вдруг, откуда-то узнавали об исключительной пользе кроличьего мяса, о стоимости шкурок горностая, песца и куницы. Стоило появиться в городе первой клетке с диковинным зверьком, как минифермы начали возникать почти в каждом дворе. После недолгих раздумий, отец решил разводить нутрий. «Это золотое дно.» – сказал он матери и добавил заговорщически: – «А мясо будем есть ночью».

Читать дальше