Юрий Елисеев - Рождён свободным выбирать

– Не мне так тебе – буркнул он и отвернулся к окну. Отец о чём-то думал: видимо вопросы, заданные мной, терзали его задолго до того, как они были заданы. Они не имели ответа… Постепенно взгляд его оттаял и в нём зажегся всё тот же знакомый огонёк неисправимого романтика и неудачника, что был почти всегда. Мы молчали и ехали, всё дальше и дальше. К неизвестности, к рыбе, притаившейся в тёмной воде, и в конце-концов, к окончанию всей этой истории, которая никого не устроила и не утешила, но, как оказалось, примирила с действительностью и объединила нас, как отца и сына.

С той острой пронзительной истории безысходности и мечты, прошли, и пробежали годы; изменился мир и мы, живущие в нём, но взгляд отца преследует меня до сих пор. Он не даёт мне успокоиться, и, как лакмус, определяет для меня всё то, что я хотел бы и чего не хотел бы делать.

Вагон качнулся, задрожал и в окне поплыл вокзал, оставляя в прошлом мое детство, благословенный город, в котором прошли лучшие годы, первую несчастную любовь, футбол с друзьями и многие другие мелочи, без которых не случилась бы эта моя история. В свои пятнадцать я ещё не уезжал так надолго и далеко, может быть поэтому комок в горле не давал возможности крикнуть слова прощания и предательские слезы слепили меня. Я отвернулся от окна, чтобы спрятать свою слабость. Моя матушка, утвердившаяся в решимости сделать из меня скульптора, везла сына в художественное училище города Пензы. Там она видела моё будущее. Обыкновенная селянка с тремя классами, она была на редкость упёртой, оптимистической и романтической особой, которую не испортила тяжелая, беспросветная жизнь. Она, единственная в семье, во что-то верила и поэтому пошла против мужа, который хотел сделать из меня работягу. Даже не знаю, как сложилась бы моя жизнь, пойди всё по сценарию отца. Скорее всего я бы даже не догадывался, что мне, пожалуй, следовало бы застрелиться, хотя, впрочем, неизвестно, что лучше было бы в той жизни.

Но в этой жизни я успешно сдал экзамены и был зачислен на скульптурное отделение училища имени Савицкого.

Мои первые университеты начались в мордовской деревне Крастово, куда нас, первокурсников, загнали на «картошку». Нам выдали телогрейки, резиновые сапоги и определили на постой к местным жителям. Меня и ещё троих ребят поселили к древней бабке, обитавшей на самом краю деревни, которая очень обрадовалась нам и , поскольку было видно, что с людьми она давно не общалась, всячески старалась нам угодить. Первым делом она истопила баньку по-чёрному. Могу сказать, что уже больше никогда в своей жизни, я не испытывал ничего подобного и как следствие пережитого, та адская смесь жара, дыма и копоти, с тех пор преследует меня всю жизнь. Пока мы парились, а потом, долго отмывались, старуха нажарила нам огромную сковороду грибов с картошкой. Нашёлся у ней и самогон. Я малость угорел и поэтому выпил подсунутый кем-то из старших стакан как воду и вскоре окосел. Самогон я пил первый раз в своей жизни, и судя по разочарованию, сквозившему в пытливых глазах моих однокурсников, не оправдал ожидаемой реакции на этот напиток. Доев свой ужин я пошёл спать…

На вторую неделю нашего пребывания в деревне я попал в ситуацию, о которой и сейчас вспоминаю со смехом, хотя тогда мне было не до этого. В ту субботу я зашёл за нашими девчатами, чтобы сопроводить их в клуб на танцы. Мне было приятно, что они общались запросто со мной, хотя были старше и могли вить верёвки из любого парня и, почему-то, взбрело им в голову переодеть меня в женское платье. Мордашкой я действительно походил на девицу, и, хоть авантюра эта мне совсем не нравилась, я дал себя облачить в платье и лифчик, а в лифчик засунуть два носка, набитых ватой… Потом меня накрасили как девицу легкого поведения и такой же доступности, что в годы, морального кодекса строителя коммунизма, было верхом смелости. Мои создатели, отступив назад, с сомнением разглядывали своё творение, но я, увидев себя в обшарпанном зеркале, неожиданно, был удовлетворён увиденным. В моей походке появилась какая-то лёгкость и уверенность опытной женщины. Всю дорогу до клуба девки покатывались от смеха. Мне было весело тоже, но игривое настроение улетучилось, когда ко мне подошёл здоровый, как бычок трёхлеток, парень с руками привычными крутить шкив у трактора, и не успел я опомниться, как подружки мои куда-то исчезли, а я остался наедине с местным Дон Жуаном. «Ладно один раз не Гондурас» – подумал я и пошёл танцевать. Я надеялся что ловелас отстанет… Но он был активен и настойчив. «Да ладно, потанцуем и он меня отпустит» – говорил я себе, когда он прижимался слишком сильно. Периодически я слышал над собой его тяжёлое дыхание и где- то сбоку взрывы хохота. Танцуя под мелодию ускоренного танго, мне приходилось прикладывать все свои силы, чтобы не быть расплющенным в мёртвой хватке комбайнёра. Когда танец, к моему облегчению закончился, я метнулся к своим, стараясь в низком полёте, исчезнуть из зоны видимости его радара. Похоже мне это удалось, потому что, до конца мероприятия, я его не видел. Постепенно тревога и дискомфорт покинули меня и через час я уже забыл своего ухажера, а через полтора всё закончилось – музыка стихла и народ стал расходиться по домам. Мы выходили из клуба в прекрасном настроении, как вдруг передо мной опять возник комбайнёр. Он загородил дорогу, как шлагбаум и, оттеснив меня к плетню, туда, где было потемнее, начал прижиматься ко мне и бормотать что-то похожее на комплименты. Я отчаянно, сдавленно пискнул, затравленным зверьком, и на его вопрос, похожий скорее на приказ – «пойдём погуляем?», что-то промычал, дергая головой и ища глазами своих подружек, надеясь на поддержку. Мой внутренний голос вещал мне о всевозможных неприятностях и убеждал тут же открыться ему и свести всё к шутке, а инстинкт самосохранения подсказывал, обратное, и глядя на кулаки ухажера, я подозревал, что он прав. Взяв себя в руки, голосом кастрата, я сообщил соискателю моего расположения, о том, что мне надо срочно домой и, что я не буду возражать против того, чтобы он, если его не затруднит, проводил меня. Просьба, облеченная в такую изысканную форму, произвела эффект пачки димедрола – прямо на глазах механизатор как- то обмяк и успокоился, фаза крайнего возбуждения уступила место рассудительности; черты лица его удивительным образом разгладились, выражение дикости исчезло уступив место спокойной благости и мы направились по единственной дороге, ведущей в сторону дома, где мы квартировали. Пройдя около трети пути и, с облегчением услышав доносившиеся сзади сдавленные смешки и тихие голоса моих подружек, я приободрился и, пока слушал бормотание моего ухажера о тракторах и посевах, думал о том, как бы побыстрее и вернее отделаться от него и забыть обо всём, как о страшном сне. Но на фоне этих оптимистических мыслей, почему-то на ум приходили нелепые картинки о том, как тракторист пытается залезть мне под платье… Я даже зажмурился от нелепости и ужаса, захвативших меня, когда я представил это. Когда мы подходили к цели, я чуть было не проскочил нужный мне дом и, остановившись у калитки, объявил о том, что пришёл, вернее пришла, и спасибо ему большое… Видимо сказанное было не так понято, или обличено в форму безапелляционного отказа – механизатор опять преобразился, в нём проснулся предок-питекантроп, он схватил меня за руку и чуть не оторвав её, потянул меня дальше к околице, где, я подозреваю, могло случиться непоправимое. Я со всей своей силой свободной рукой ухватился за калитку и мы с минуту стояли молча, сопели, мечтая каждый о своём. Неизвестно чем бы эта борьба характеров закончилась, если бы не подоспели мои ангелы – спасители, которые вчетвером, поняв, что пора вмешаться, выцарапали меня из похотливых лап деревенского ловеласа. Всё закончилось боле–менее мирно, но в дальнейшем парень при встрече подозрительно поглядывал на меня и терся возле дома – видимо искал свою зазнобу, девушку похожую на меня. В конце-концов ему сказали, чтобы он не мозолил глаза и, объяснили, что девушка, которую он ищет, заболев, уехала в город. Он заметно опечалился этой новости и, не в силах побороть нахлынувшие чувства и успокоить растревоженное сердце, через три дня, безуспешных поисков, бедняга запил. Так в неполные шестнадцать лет я разбил первое сердце…