Валерий Морозов - Дом окнами в полночь. Исповедальный роман

– Вообще говоря, я завтра уезжаю, если ты помнишь, конечно.

– Слушай, не натягивай струну, я всё прекрасно помню, – неверными движениями она стаскивала с себя одежду, – но разлука разве повод для застолья? Ты же ведь ненадолго, правда? Помоги расстегнуть. Спасибо. И потом, перечить Гургеновне, всё равно, что против ветра… ну, ты понимаешь. Все брызги в лицо. Я в ванну и спать, – обвив мою шею руками, обмякла в свободном висе, выказывая крайнюю усталость. – Прости, Олежек, я так умаялась, что нет сил. А если ещё и выпью, то грохнусь на пол посреди комнаты.

В свете ночника я сидел за столом, прислушиваясь к Ленкиному сопению, и лениво жевал дырявые пластинки сыра. Блики от факела сполохами пробегали по стеклу непочатой бутылки. Куда-то незаметно подевались переживания мои и смятения. Облако безразличия и вялой отрешённости окутало голову и опрокинуло в тяжёлый сон.

Когда же с трудом оторвал голову от затёкших рук, распластанных по столу, на экране будильника высвечивалась зелёным утренняя рань – 5.30. Крадучись, в носках, прошёл к секретеру и, добыв лист бумаги, написал:

«Поезд в 12. 30 с Казанского. Встретимся под стендом „Прибытие – Отправление“. Если вырваться с работы не получится, звони. Твоей драгоценной Ануш-джан поклон. За вчерашнее не сержусь, но досадую. Знай, не море топит корабли, а боковые ветры! Олег».

Оделся, подхватил рюкзак с дорожными вещами, ключи, документы. На цыпочках миновал пахнущий жареной рыбой коридор, неслышно прикрыл дверь и спустился во двор. Пока разогревалось остывшее нутро машины, я пару раз обернулся на наше окно.

Слепое и равнодушное, оно ничем не выделялось среди остальных.

* * *

Ах, Маша! Милая моя сестрёнка, какая же она у меня рукодельница! Пошитые ею облегающие шорты с широким поясом сидели на мне, как влитые. Весь мой бумажный груз словно растворился в узких кармашках. Ощутить какую-либо тяжесть не давали широкие лямки по плечам. Ведь и про гульфик не забыла! Ай, молодца!

– Свои документы и деньги храни здесь же, – она раздёрнула на поясе незаметную молнию, – бережёного Бог бережёт! Всё хорошо, одевайся.

Надев рубашку и костюм, я не только не ощутил никакого стеснения в движениях, а наоборот, меня охватило чувство какой-то воинской подтянутости, собранности и лёгкости. Мы обнялись.

– Ты уж прости, Маш, что впряг вас в эту затею. А уж тебе лишние расстройства никак не на пользу. Прости. Буду стараться, чтобы всё сложилось удачно. Слушай, а где же Сергей?

– Серёжа улетел ночью в командировку во Владивосток. Как бы нас, братец, в тот округ не перевели, разговоры ведутся нешуточные. Но, пока рано об этом. Скоро Ромка проснётся, пойдём-ка со мной, – сестра протянула руку, и мы вошли в маленькую комнату, в её рабочий кабинет. Шкаф, лекала, чёрный портновский манекен, раскройный стол, швейная машинка и в углу небольшой иконостас. Маша подсветила лампадку:

– Мне трудно, а ты встань на колени, Олег. Помолимся перед дорогой. «Господи, услыши молитву мою, внуши моление моё во истине Твоей, услыши мя в правде Твоей…» – наизусть читала Маша из чина благословения в путешествие.

Память на молитвы у неё была завидная с детства. Помню, даже мама, молясь и споткнувшись в забывчивости, оглядывалась к Маше, и та продолжала мгновенно с того же места. Тёплый ручеёк речитатива струился прямо в сердце моё, пробуждая детские воспоминания о светлых православных праздниках.

Рождество Христово. Вертеп из снеговых блоков, запах хвои и мандаринов. Колокольный перезвон, освящение куличей и крестный ход в Праздник праздников – Пасху Красную. Коленопреклонённые моления и народные гуляния в солнечную и ярко – зелёную Троицу. Слаженный и проникновенный хор на клиросе нашего храма. Спешащая к службе молодая и стремительная наша мама, с нотами литургического распева наперевес…

Щекотало в носу и наворачивались слёзы. Я обращался к образу, даже не зная наверняка, по поводу чего: «Господи, помоги! Спаси, сохрани и помилуй!». Помнил мамины наставления – «Не надо просить ничего конкретного, просто молись. Господь знает все твои нужды и непременно поможет, если узрит твою искренность».

Маша закончила читать и мы, поклонившись Красному углу, вышли. Восстал ото сна Ромка и я поднял его за тёплые подмышки:

– Здорово, солдат! Поправился, или всё хандришь?

– Температуру сбили, а так ещё надо долечиваться, – отвечала за него мать, а отпрыск тёр кулачком глаза. – Он до конца и не проснулся, похоже.

– Ну, стало быть, ладно, надо отчаливать. Машину ещё успеть отогнать в гараж, время уже начинает поджимать. Давайте будем прощаться.

– Подожди, Олег, – Маша достала из морозилки пакет, – здесь стандартный дорожный набор: курица, котлеты, яйца вкрутую. Вчера делала, за ночь всё замёрзло в камень, растянешь на подольше. Ехать столько суток, с ума сойти!

– Ма-а-ша, – я благодарно прижимал руку к сердцу, – ну зачем столько?

– Куда только всё это положить, – оставляла она без внимания моё нытьё. – Хлеб ещё, молока пакет…

– Что ж, давай в этот кофр, в коричневый. Мне же его велено сдать вместе с грузом! Забыл совсем. Вот и рюкзак Серёжин освободился. Я поцеловал Ромку и обнял сестру:

– Спасибо тебе, дорогая моя, только ты и озаботилась моей неприкаянностью. Спасибо.

– Ещё минуту, – Маша сняла с иконостаса маленькую, в латунном окладе, иконку Спасителя, поцеловала, широко перекрестила ею моё отъезжающее страдальчество. – Возьми с собой. Самый сильный оберег. Сильнее не бывает. Буду ждать возвращения, Олег. Ангела хранителя в дорогу. Помоги тебе Господи!

* * *

Я стоял под стендом «Отправление – Прибытие» Казанского вокзала и сочинял стихи, нагло заимствуя из народного творчества:

«Приехала Лена, упала на грудь, / Милый Олежек, меня не забудь!».

Мои немецкие часы, маршируя обратным ходом, упрямо сокращали остающиеся минуты до отправления состава с важной надписью по борту «Москва – Душанбе». Уставши торчать перед глазами пассажиров, разглядывающих расписание, отошёл в сторонку, не выпуская из вида и стенд, и выход из метро. Один раз дёрнулся к знакомому, вроде, плащику, но нет. Красивая, стремительная и длинноногая, но не она. И вот тут…

В мелькании лиц, в разношёрстности одеяний и толчее чемоданов на колёсиках что-то заставило меня вздрогнуть. Во всей этой людской мешанине боковым зрением я фотографически выхватил лицо с редкими черными усиками над «заячьей губой». Видение секундное, но я абсолютно уверен, что это именно тот парень, который привёз к фабрике Иннокентия на белом внедорожнике. Гундосый.

Но, мало ли, почему он здесь… И наоборот, почему он здесь?

По громкой связи объявляют посадку. Закинув кофр на плечо, двигаюсь к своему восьмому вагону, на ходу слушая в телефоне Ленкино щебетание о том, что Гургеновна… что работа… что пробки… что не успеть… Не приедет.