Виктор Рымарев - Миллион алых роз

– Стой! – прогремел сзади хриплый бас.

Я послушно остановился и вопросительно посмотрел на преда. Он озабоченно тёр обширную лысину.

– Ты куда собрался? – спросил он у меня.

– В общагу. Куда ещё?

– Вишь, дело какое, – забормотал пред, неуверенно поглядывая на меня из-под круглых допотопных очков. – Не стоит идти в общагу.

– Почему?

Было чему удивиться. Общага наша, заводская. Я сам и строил её двенадцать лет назад.

– Вишь, дело какое. – Пред явно чувствовал себя не в своей тарелке. – Там у меня живут шабашники. Они подрядились ферму отремонтировать.

– Ну и что? Сколько их?

– Семеро. И баба. Жена старшого, – уточнил пред.

– Эка невидаль. Нас там умещалось двадцать человек.

– Вишь, дело какое. Они выселенцы. Ну, со сто первого километра. Самый молодой и тот девять лет отсидел. Никто не захотел взять их к себе. Вот и пришлось занять ваше общежитие. Мужики ничего. Смирные. Но, – пред многозначительно поднял указательный палец вверх, – бережёного Бог бережёт.

– А ребята приедут? Куда им деваться?

– Когда ещё приедут. Придумаем что-нибудь.

– Ладно, а мне куда?

– Давай к бабке Марье. У неё как раз постоялец живёт. Плотник. Матвеевым дом перебирает. Вдвоём вам будет веселее.

Бабку Марью я знал не хуже остальных жителей села и ничего не имел против неё. Я вновь дёрнулся к двери, но пред опять остановил меня.

– Вишь, дело какое. – Председатель старательно откашлялся и, сняв очки, невинно заморгал короткими белесыми ресницами. – Федотыч, бабкин постоялец, тоже из этих… двадцать восемь лет в общей сложности. Но ты не бойся, он не молодой уже. Пятьдесят восемь, как-никак.

– Чего мне бояться? Всяких видывали.

– Ну и ладно, – облегчённо вздохнул пред. – Дуй к бабке Марье, разгружайся и – на трактор. А то молоко закиснет

Последние слова он кричал мне вдогонку. Я не меньше преда был заинтересован в том, чтобы заполучить трактор. Всё не верилось в свалившуюся на меня удачу. Я успокоился только тогда, когда сделал последний рейс и, поставив «свой» Беларусь у дома бабки Марьи, рассовал по карманам честно заработанные «красненькие» (за бидон сливок) и вошёл в избу.

За кухонным столом сидел щупленький мужичок, (но выбрит чисто, ни разу не видел его небритым) и деревянной ложкой неторопливо хлебал жирный борщ из большой эмалированной миски. Рядом с миской стояла початая бутылка водки.

Мужичок равнодушно окинул меня холодным взглядом глубоко запавших серых глаз и, плеснув из бутылки в стакан, заткнул горлышко бумажной пробкой. Выпил водку и опять принялся за борщ.

В одну харю жрёшь. Ладно. Плакать не будем.

Я открыто поставил на стол одну «красненькую» и позвал хозяйку.

– Баба Марья, давай по стаканчику.

– Давай, – не стала чиниться хозяйка. – Это кто? Веденеевы?

– Веденеевы.

– Мне-то привезёшь?

– Привезу.

Грех обидеть бабку. Опять же огород. Закусить чем-то надо?

х х х

С Федотычем отношения не сладились. Возраст тому виной (двадцать лет разницы) или характерами не сошлись, не знаю. Я люблю поговорить. Особенно, когда выпью. А Федотыч – себе на уме. Всё молчит да смолит папироски. Стоит мне рот открыть, так зыркнет, что всё вылетает из головы. Забываешь, что хотел сказать. Ну его.

Но плотник он был отменный. От Бога. Страшно было смотреть, как Федотыч работал. Топор, казалось, прирос к его рукам. Чего он им вытворял. Одно слово – мастер.

Пил он регулярно, но понемногу и никогда не напивался. Хлопот с ним не было. Насчёт семьи ничего не знаю. Но если учесть, сколько Федотыч отсидел, то вряд ли у него кто имелся.

Совсем другие люди были шабашники. Крепко пили мужики. И если они при этом работали, и не перерезали друг друга, и в деревне вели себя аккуратно, то заслуга в том исключительно их старшого. Я так и не узнал его имени, да никто не называл его иначе. Старшой да старшой. Здоровый был мужик. Метра два, не меньше. И вес соответствующий. Зато боялись его шабашники. Стоило ему показаться, вмиг становились шёлковыми. Куда гонор девался. И не пил старшой. В рот не брал.

Я возил в общагу молоко и как-то прижился там. Дома что ли сидеть, как красной девице, да играть с Федотычем в молчанку? Вот я и повадился к шабашникам. Парни молодые, холостые, весёлые. Опять же «красненькие». Одному пить – сопьёшься. А с бабкой Марьей – небольшой интерес.

Ближе всех я сошёлся с Геной. Он был самый молодой и отсидел меньше всех. Парень простой, незлопамятный. Как говорится, душа нараспашку. С ним мы и приговаривали «красненькие», после чего отправлялись к дачницам.

Но, если честно, совсем не из-за Генки и дачниц торчал я у шабашников, как привязанный, а исключительно из-за стряпухи. Зинули. Так звали жену старшого.

Вот это баба! Сколько лет прошло, а, как живая, перед глазами. Стоит и улыбается. Всяких баб я перевидал, но ни одна не умела так улыбаться.

Да разве дело в одной улыбке?

Она была хохлушка, и глаза у неё были самые хохлацкие: цвета спелой вишни и такие ласковые, что хоть в петлю лезь.

Чего уркам так везёт на баб? Самые фартовые всегда у них. Старшой семнадцать лет отбухал. Когда успел подцепить Зинулю? Ведь она была много моложе его. Где снюхались, кто кого откопал – не ведаю.

Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме – никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была – не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

– Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

– Хочу, – говорю, – и хвать её за титьки.

Она опять – хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И – хоп – схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и – в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно – ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.