Дмитрий Власов - Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

Внезапно две темные полосы леса слева и справа расступились, и Михаил Геннадиевич, который шел первым, увидел прямо перед собой изумительную картину – фиолетовое небо разрезала поперек розовая с красными прожилками полоса заката. Она сверкала и манила к себе, словно расщелина, ведущая в иной мир. Чем темнее становилось небо, тем ярче полыхала божественная черта. А сосны, задевая ее края своими скелетами, бесцветными, как тени, выглядели словно узники на инквизиторском костре, шептали тихую молитву, принося себя в жертву ночи. Это было настолько красиво, так завораживало, что Михаил Геннадиевич, даже забыв на какой-то миг о семье, догонявшей его, сломя голову помчался навстречу кровоточащему надрезу на небосводе, махая палками и улюлюкая, как дикарь. Никогда ни летние дымчатые луга, ни виды заморских стран, ни водка не делали его столь счастливым. Он упивался бы морозным наркотиком из кальяна леса до беспамятства, но услышал позади себя требовательные возгласы, извещавшие о том, что пора возвращаться на базу. Через полчаса в двух шагах впереди ничего не было видно, шли ощупью, шажками, молча, немного даже побаиваясь.

Семейство прибыло в дом отдыха перед самым ужином, крайне уставшее, но довольное. Сходили в кино, на тупой американский боевик, попили перед сном кефира и отправились спать.

– Ну, оттаял? – широко зевая, по-доброму спросила жена. – А то ты днем какой-то пасмурный был.

– Устал я, Оленька, – согласился Михаил Геннадиевич, с трудом стаскивая ставшие деревянными носки. – Вроде отхожу. Замерз только…

– Завтра я сама тебе скажу, что надеть, и не спорь, – заверила Ольга, – мужчины ведь как дети, за ними смотреть нужно. Ну, ничего, забирайся скорее под одеяло, согреешься. Спокойной ночи.

– Спокойной, – мурлыкнул Михаил Геннадиевич, свернувшись калачиком на койке и ощутив себя большим счастливым котом, объевшимся жирных рыбьих тушек. Он был настолько убежден, что будет спать легко, глубоко и спокойно, так распирало его изнутри от насыщенного кислородом и особым ароматом воздуха, что он и думать забыл о мучившей его плазме.

Трудно сказать, сколько времени Михаил Геннадиевич проспал без сновидений, но где-то на экваторе ночи черное небытие сменилось ясной и резкой картинкой пережитого вечером. Вокруг высился лес, а впереди маячила полоска заката. Он шел навстречу ей, один, и розово-оранжевый штрих неба притягивал, словно губы любимой женщины. И – странное дело – она не удалялась от него по закону горизонта, а наоборот, быстро приближалась, становилась ярче, шире, заполняя собой половину небосвода! Вдруг Михаил Геннадиевич увидел, что края горизонта как бы выгибаются в его сторону, образуя цилиндр, и спустя мгновение он уже был окружен им со всех сторон. Он снова, как в прежних снах, оказался на островке, на этот раз снежном, но снег быстро таял, пузырился и бурлил. Таял и лед, но Михаил Геннадиевич оставался на поверхности, плавая, как в невесомости, в облаке белого пара и судорожно хватая ртом уже не освежающий, а раскаленный, как в кузнице, воздух. Он пытался кричать, но во рту всё спеклось от жара, и из глотки вырывался лишь стон, исполненный боли. Багровое кольцо сжималось и уходило вверх бесконечным столбом пламени. Он закрыл руками лицо, повинуясь неизбежному, и почувствовал, как огонь подбирается к его душе, чтобы испепелить ее всю…

Михаил Геннадиевич громко застонал, скорее зарычал даже, сбросил на пол подушку и вскочил. Щелкнула и вспыхнула настольная лампа, проснулись Ольга и Сергей. Сын посмотрел на взъерошенного отца мутными, ничего не понимающими спросонья глазами и вновь завалился на кровать. Жена подошла.

– Что, Миша, сердце?

– С чего ты взяла? – попытался успокоить ее Михаил Геннадиевич непослушным хриплым голосом. – У меня здоровое сердце. Это просто сон. Скверный сон. Извини, что потревожил.

– С Сережкой что-нибудь? Во сне?

– Нет. Со мной. Это касается только меня, спи, пожалуйста. А я схожу в коридор, покурю, успокоюсь.

Он вернулся через десять минут, лег, накрылся, как испуганный ребенок, одеялом с головой, но не мог уснуть еще час. С этой минуты он стал мечтать о том, чтобы скорее наступила среда. Эдуард обязательно что-нибудь придумает. Не даст ему умереть. Пошло всё в жопу, только бы это прекратилось…

Его больше не радовал зимний лес, ему хотелось в Москву. Он уехал сразу после завтрака, не обращая внимания на непонимание и обиду жены. Едва оказавшись в городе, Михаил Геннадиевич сразу позвонил из телефона-автомата Эдуарду домой. Ждать среды он не мог. После короткого разговора он забежал в ближайший магазин, купил бутылку коньяку и спустился в метро.

Эдуард был один в квартире (жена, тоже врач, умотала на конференцию в Финляндию), ходил, несмотря на одиннадцать часов, нечесаный, в пышном свитере, делающем его объемную фигуру еще необъятнее, пальцами левой руки сжимал потухшую папиросу.

– Договорились же в среду, – буркнул он, – что это? Коньяк? Армянский? Это другое дело, – оживился Эдуард. – Ненастоящий, конечно, но всё равно приятно. Сейчас, сейчас, у меня лимончик был где-то. – Я, старый, думал о твоем случае. В рабочее время, разумеется.

– Я не сомневался, – обрадовался Михаил Геннадиевич, откупоривая бутылку. – Я ж тебя знаю. Скоро сорок лет будет, как знаю.

– Пьешь коньяк на ночь? – строго спросил доктор.

– Пью. Не помогает. Ничего не помогает. Даже лес подмосковный.

– Это – полная хана, – почти серьезно протянул Эдуард. – Рак души. Вылечить невозможно.

– Ну тебя, – горько махнул рукой Михаил Геннадиевич, выливая содержимое пухлой рюмки целиком в рот, – всё тебе смешно. Что делать-то, скажи, ты же врач, должен помочь!

– Психические расстройства лечатся только с помощью самого больного. Как впрочем, и все другие болезни, даже абсолютно телесные, – сказал Эдуард. – Я тебе помогу.

– Ну!

– Ничего сложного, на самом деле. Это страхи, старый. Ты боишься. Чего именно? Жизни боишься. Действительности. Судьбы боишься. Тут и наше телевидение сыграло роль через твою чрезмерную восприимчивость к негативной информации. Раньше что? На полях страны светло и радостно, пятилетку завершили в четыре года, спутники по небесному куполу ползают, самолеты строят, американцы нас уважают, генсек челюстью – туда-сюда. Я не о том говорю, что нужно к старому возвращаться, но так нельзя! Всё горит мол, всё рушится. Ни просвета, ни привета. Многие не выдерживают, каждый по-своему. Лучше бы меня по телевизору показывали. Я же – вот! Поправляюсь. И никакой не новый русский. И даже не еврей. Дед мой был эстонский рыбак, бабка белоруска, из деревенских девок. У меня «Нива», которой десять лет, долгов полторы тыщи баксов, селезенка болит, сын мудак, шляется черт знает где. А я живу, и ничего. Вот харю мою показали бы, многим легче бы стало. Значит, можно жить. Нужно, старый.