Степан Зозулин - Его Лесничество

Он опустился на четвереньки и потянулся поближе к набегавшей воде.

Подвела рукоятка палки, поставленной в распор. Под весом мелкого она ушла под воду, увлекая его за собой. Тонкая корка не оказала падению ни малейшего сопротивления, и он погрузился по пояс.

Не на шутку испугавшись, Ром засучил ногами. Тело соскользнуло ещё ниже, а ноги задрались кверху. Мальчонка встал в проталине как поплавок. Несколько раз клюнуло, но лыжи перевесили и с плеском опрокинулись в воду. Ром ткнулся лбом уже в настоящий лёд. В таком не проделаешь дырку пальчиком.

Подумал, что ему, наверное, хана.

Спасла вторая палка. Чудом зацепилась во время падения. Ром сумел подтянуться и выбрался из-под льда. Вынырнув, он сразу почувствовал, насколько тут холодно. Шапка куда-то пропала и легонький ветерок, которого он почти не чувствовал, находясь по ту сторону промоины, обернулся арктическим шквалом.

Ром попытался вылезти на лёд, но оттолкнуться ногами мешали лыжи. Он вроде бы уже ловил баланс и чуть ли не наступал прямо на воду, но в последний момент лыжики накренялись и вместо точки опоры получался гребок назад ко дну.

А потом появились бешенные глаза Куинджи. Причём, появились не оттуда, откуда обычно появлялись человеческие глаза. А прямо из-за снега, на уровне щиколотки или коленки. Будто Джи превратился в собаку из спасательного отряда.

Но видом походил скорее на волка.

С утробным рычанием выбросил вперед руку, которая растянулась на добрых два метра. Перелетая через голову Рома, подмигнула крупной надписью “ЮНОСТЬ” и как влитая встала над промоиной, ставшей уже давно прорубью. В крепости такой конструкции сомневаться не приходилось. Да к тому же сверху склонился Джи в форменной шапке-ушанке их арктической экспедиции. Волоски на меховом отвороте развевались на северном ветру и делали его вид героическим.

Ром держался на воде из последних сил. С надеждой на руки и подоспевшего брата; проклиная дурацкие лыжики, которые сдали его, которые топили, чуть стоило пошевелить ногой. И ноги висели ватные, ненужные. Поэтому что угодно, только бы не думать о предательских ногах, не загрести онемевшей ступней. Смотреть только на Джи, на его раздувающиеся ноздри, на оголённую шею, за которую бабушка непременно высказала бы всё, что думает.

Джи почувствовал и поймал его взгляд.

– Вот и правильно, смотри на меня.

Его голос подрагивал и выдавал с головой.

А потом Джи ни с того, ни с сего хохотнул.

Ром вопросительно посмотрел снизу вверх.

Смотри на меня, приятель. Вот и правильно.

И так по кругу.

Ром вот-вот уйдёт под воду.

Джи боролся с желанием нагнуться вперёд и попытаться вытянуть брата из лунки.

Нет, так они оба окажутся в воде и тогда до свидания .

Вместо этого он приладит поперёк проруби обе лыжи и обопрется на них.

Вот так , чтобы большая часть тела осталась на крепком льду. Теперь пусть Ром перехватится за его шею.

Да, сначала левой рукой . Теперь правую; давай же, снимай, не бойся, уже можно убирать . Пусть только не боится; если упрётся, пропадем оба.

Я с тобой, приятель, смотри на меня.

Погрузив обе руки по локти в воду, Джи почувствовал, наконец, тепло. Оно быстро распространялось по одежде, пощипывая кожу, а когда добралось до подмышек, разом обернулось холодом. Но это было ничего, гораздо важнее, что он почувствовал вес братова тельца. Ему бы есть побольше с таким тщедушным тельцем. Но как бы он его тогда вытаскивал? И следом мысль поплоше, которую сразу гнать, гнать: и почему я должен его всегда вытаскивать?

Джи представил лицо матери, выговаривавшей ему за такие вопросы.

Она положила его спиной на себя и сама улеглась на спину. Стало тепло и сонно. Потом дернулась всем телом, но почему-то прикрикнула на него: не толкайся! Он и не думал толкаться, а она снова за своё: не толкайся! Да он и сам не прочь передохнуть, чего ради он будет толкаться? И лег пластом. Ухо высвободилось, и вроде как стало слышнее. А она снова в крик, но уже голосом Джи и, главное, всё наоборот: толкайся; толкайся, я один не смогу!

Куинджи ревел в голос и сквозь слёзы просил.

Только тогда Ром послушался и заработал красными от лыж ногами.

И вместе они отползли подальше от треклятой промоины.

#1

В первых числах апреля Рихтер проснулся от холода.

Высунул нос из-под зимней куртки. Его припухлая физиономия хранила единственный след тепла в стылой комнате. Розовощекая, с отпечатавшейся наискосок курточной молнией, она походила на лицо безмятежного школяра, отошедшего от здорового сна. И первым делом она повернулась к кровати в противоположном углу.

Мать боялась спать увязанной в тюк . Поэтому единственный спальный мешок достался Рихтеру. Зато накрывалась всеми имевшимися одеялами. И не скажешь, есть ли кто живой под завалами.

Вот, вроде пошевелилась . Опять проспала.

Рихтер расстегнул сбоку молнию и вылез в комнату.

Как будто высадился на другой планете и стащил скафандр.

Небольшой зал, в котором из мебели – две кровати да обеденный стол посередине. А вещи – всё, что успели схватить при эвакуации, – лежали в баулах вдоль голых стен.

Ежась от холода и пытаясь влезть трясущимися ногами в штаны, Рихтер припомнил обои в своей старой комнате. Терпеть их не мог: розовые, голубые и желтые медвежата склабились одинаковыми улыбками со стен. Краска на бумаге повыцвела, и медведи как будто винили в этом того, прошлого Рихтера, который ткнул в них пальцем в строительном магазине. Теперь, в свои одиннадцать, Рихтер был осторожнее в симпатиях. И немного скучал по медвежатам; по розовому, голубому и жёлтому теплу, которое они излучали.

Он выгребал из печки золу. Решетчатый настил покоробился, и кочерга всюду цеплялась, билась о чугунную дверцу.

Мать не просыпалась. А Рихтер не таился. Он не был злым и очень её любил. Но не мог заставить себя орудовать потише.

Огонь быстро взялся. Вспыхнули заготовленные щепки. Сверху он аккуратно уложил пару поленьев. Накануне удалось выручить три вязанки со старых материных серёг.

Пропажи она всё равно не заметит.

Вот если Рихтер продаст кольцо, ему несдобровать.

Он с грустью припомнил, что, когда открывал шкатулку последний раз, там как раз и оставалось одно кольцо.

Пока разгорались дрова, Рихтер вскипятил кружку воды и добавил заварки. Древесная пыль, которой только и хватало – подкрасить воду. Принес миску пшенной каши, заваренной на воде, и поставил на огонь. Не каша, а пшенный суп – три четверти воды.

Развернул стул лицом к материной кровати и уселся кушать.

Каша парила и согревала лицо.