Евгений Орлов - Период первый. Детство

– Дедушка, а скоро опять голод наступит?

– Не знаю, – удивленно ответил он, – а теб зачем голод потребовался?

– Ну, как же, будет голод, хлеба не станет, и тогда никто не будет приставать, чтобы я ел всё с хлебом. Вместо хлеба будем есть блинчики, пирожки, оладьи. Все заставляют, а я не люблю с хлебом есть.

Мои слова покрыл такой громкий смех, что я даже испугался, правда, совсем немного. Бабушка смеялась с не проглоченным борщом во рту, и от смеха брызги попадали ей на фартук. Я не понимал, почему они смеются, и спросил:

– А че вы смеётесь надо мной?

– Знаешь, Женя, на такой голод мы, пожалуй, тоже согласны, – ответил дедушка и опять засмеялся.

Мне стало обидно, и я вспомнил, как на конюшне Федькины родители не понимали нас, когда мы смеялись над тем, что нам казалось смешным. А теперь мои родители смеются надо мной, и мне тоже непонятно, чем я их так развеселил.

В кручу большие ребята ходили курить, чтобы их не увидели взрослые. Если парень курил, то мы считали его уже большим. Мы по настоящему ещё не курили, но порой малышня тоже сворачивала себе цигарки, набивая их засохшими подсолнечными листьями или сухим конским навозом, прикуривали и, подражая довоенным, делали вид, что курим.

Прикурив, мальчишка самоотверженно пыхтел дымом, кашлял, не успевая вытирать слезы и сопли, но гордо заявлял:

– Во, мы теперь тоже как большие!

– Только большие не кашляют.

– И затягиваются.

– Пацаны, пацаны, гляньте, я из носа дым пускаю!

– Постойте. Когда курите, слюной сквозь зубы цвиркать надо.

– А у меня спереди зуб выпал.

– Ну ты не цвиркай, а вы все цвиркайте.

Заметив такую картину, парень из старших устраивал взбучку за посягательство на их права.

– Вы что это вытворяете? Сопляки! Малышня, а туда же ─ курить! – грозно возмущался парень.

Подойдя ближе, он требовал:

– Топчите свои цигарки, снимайте фуражки с тюбетейками и подходите по одному, буду по пять щелбанов отпускать. Чтобы в другой раз курить не захотелось.

Сурово оглядывая притихшую ватагу, он допытывался:

– А ну признавайтесь, может, кто и затягивался уже, так тому ещё и уши надеру.

Полька Руденко в силу своего малолетства не соображала, как в таком случае надо себя вести и, дернув парня за штанину, простодушно просила:

– Гриша, Гриша, надери Федьке уши. Он говорил, что будет затягиваться, – и показывала своим крохотным пальчиком на конопатого соседа.

Но мы дружно защищали товарища. Все галдели утверждая:

– Не, мы не затягивались.

– Брешет Полька.

– Мы только дым пускали.

– И слюной цвиркали.

Страж всем известных сельских законов был неумолим. Лихо, с оттяжкой щелкая по стриженым головам нарушителей, он приговаривал:

– Вот так. Вот так. Будете в следующий раз знать, как глупостями заниматься.

Наказывая очередного, он придержал пытающегося отойти в сторону после отпущенных ему щелбанов:

– Стой, а то я тебе последний плохо попал. Последний не считается.

– Считается, считается. Ты сам считал и сказал пять.

– Поговори у меня ещё. Сейчас ещё по заднице лозиной добавлю, чтобы знал, как со старшими пререкаться.

С этими словами он с ещё большим замахом отпускал дополнительный щелбан, удовлетворенно поясняя:

– Вот теперь считается. Подходи следующий. А-а-а, Фе-е-е-дька, так тебя ещё и за уши подержать придется! – радостно объявил палач и ухватил левой рукой оттопыренное ухо малыша.

Старательно отсчитал ему пять положенных щелчков и напоследок больно прокрутил и без того красное ухо.

Федька завопил:

– С-с-с-с. О-о-й-е-й. Ты че? Белены объелся? Эта придурочная нагородила, кто её знает что, а ты издеваешься. Не затягивался я. А вот расскажу дома, что ты дерешься, – хныкал Федька, придерживая рукой красное ухо, – тебе нагорит.

– Ах ты, молокосос. Грозить ещё вздумал. Да я сегодня же вечером, зайду к твоему татку 7 7 татко – отец. и расскажу, что ты уже курить пробуешь. Он тебе задницу ремнем исполосует до крови, а мне ещё и спасибо скажет.

При этих словах мы все притихли, а Федька, прекратив шмыгать носом, заканючил:

– Не, Гриша, я ничего. Больно ведь очень. А так все правильно, я ж не отказываюсь. Ты только домой к нам не ходи. Ладно, Гриш? – заглядывая в глаза обидчику, просил он.

– Там видно будет, – сурово отрезал воспитатель и добавил примирительно, – ладно, мне некогда. На первый раз прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не было.

Когда строгий воспитатель удалялся, Федька хотел немного побить Польку, но мы заступались за неё, объяснив Федьке, что она просто ещё не соображает, что можно делать, а чего нельзя. Польке тоже постарались втолковать, в чем её ошибка, и пояснили, что в следующий раз побьем её за такое. Что сейчас не побили только потому, что раньше ей никто из нас не объяснял правила.

Обсуждая возникшую ситуацию, мы решили, что легко отделались. Гришка мог заставить нас жевать самокрутки с конским навозом. И пришлось бы жевать. А куда денешься? Весной ребята из другой ватаги попались с куревом, так их большие парни заставили жевать самокрутки. Хорошо, что у тех был не навоз, а сухие листья из прошлогодней травы. Ну, всё равно, щелбаны лучше, чем курево жевать. Они ведь даже сплевывать не разрешают, и приходится глотать всю эту гадость.

Но ни у одного из нас не возникло даже и мысли наябедничать Гришкиным родителям, что он тоже курит. Мы понимали, что он курит потому, что уже большой. Конечно, при взрослых ему курить ещё нельзя. Но скоро он пойдет работать на охровый завод, или женят его, и ему можно будет курить при всех. А так, он хоть и большой, но ещё не взрослый – ему тоже приходится остерегаться.

Большое разочарование пришлось пережить, а вдобавок я ещё и сильно обиделся, когда пришлось испытать горечь потери любимой женщины. Подругу мамы и её двоюродную сестру тётю Тоню с чьей-то легкой руки все называли моей невестой. Нас с серьезными лицами величали молодыми 8 8 Молодые – жених и невеста, молодожены в течение медового месяца. , спрашивали о времени свадьбы, о планах на жизнь. Если я совершал какой-либо проступок, то маме или дедушке достаточно было сказать:

– Это не понравится твоей невесте.

Я тут же давал обещание больше не баловаться, а при очередном её появлении заглядывал в глаза, переживал, известно ли ей о моих проделках и не обижается ли она на меня за это.

Особенно очаровывала её привычка брать меня на руки, тискать, гладить по голове и щекотать носом за моим ухом. При этом она говорила, что я красивый, умный, сильный, смелый и делилась другими такими же правильными и приятными наблюдениями.

Как-то мама не смогла прийти с работы на обед, и бабушка отправила меня в контору колхоза отнести ей узелок с едой. В комнате, отведенной под бухгалтерию, было тихо. Помявшись в нерешительности, я, встревоженный каким-то шумом на улице, толкнул дверь и переступил порог. Тихонько и чинно поздоровался и стал бочком продвигаться к маме.