Евгений Орлов - Период первый. Детство

Проработал новый председатель почти два месяца, а потом за ним приехали жандармы из комендатуры и повезли в Михайловку. Перед выездом из села он упросил их разрешить забрать с собой книгу протоколов и отчеты. Колхозники мысленно уже попрощались со своим председателем. Но ему повезло, не расстреляли. В комендатуре его продержали долго. Ждали, что его бить сильно будут или пытать. До оккупации люди из газет и рассказов агитаторов знали, как оккупанты зверствуют с теми, кто им не подчинялся. Но его побили не слишком сильно, а через неделю стали даже жену с передачей к нему допускать, а потом и вовсе домой отпустили.

Но в колхозе, в день ареста Степана Парамоновича, сразу же поставили вопрос о новом председателе. Понятно, что никто не хотел в таких условиях вставать во главе колхоза. Собрание шло вяло. Все понимали, что если такого хитрого мужика немцы раскусили и арестовали, то тем, кто попроще, нечего и думать об этой должности. Предлагали даже женщин в председатели, но и среди них не нашлось ни одной охотницы. Собрание шло два дня.

Уже к вечеру второго дня сам вызвался в председатели дед Николашка. Сначала люди подумали, что он опять шутит. Всё село его знало как балагура и насмешника. Он знал много поговорок и прибауток, а вдобавок любил говорить в рифму. За это его молодежь прозвала «Пушкиным». Потом поняли, что дед не шутит. Он говорил:

– А чего мне бояться, я старый и так скоро помру. К тому же за народ погибнуть даже почётней, чем от болезни загнуться. А так хоть перед смертью в начальниках похожу. Расписываться я навострился уже давно. От начальника же и не требуется ничего, кроме как подписи ставить.

– Рано тебе за погибель думать, – возражали ему.

– Помрешь, и мы сгинем, не от войны, так от скуки. Смешить народ некому будет.

– А что, дед, когда сеять и когда пахать, ты не забыл к старости, не напортишь колхозных дел?

– Старый конь борозды не портит, – отвечал крикунам дед.– Да мне и не зачем все помнить, на то есть звенявые и счетоводы.

– Не звенявые, дедушка, а звеньевые, – поправил его чей-то звонкий женский голос.

– А ты, дед, сумеешь в протоколах и бумагах всяких разобраться, как Парамонович добивался? – с тревогой в голосе спросил кто-то из мужиков.

– И этого мне не надобно. В конторе полная хата счетоводов. Что ж они за зря небо коптят, пусть пишут то, что положено. А мое дело только на звенявых ругаться. Жаль вот, до старости дожил, а матюкаться не научился.

Люди засмеялись, а женщина не выдержала и опять поправила деда:

– Тоже мне председатель. Вам же говорили, что не звенявые, а звеньевые, а Вы опять за свое.

Дед Николашка кивнул головой и согласился:

– Ну ладно, пусть будет по-вашему – звенявый так звенявый, я не возражаю.

Народ дружно расхохотался.

Так и выбрали деда председателем.

Но его невзлюбил полицай Платон. Дед частенько подтрунивал над ним и при советской власти, и при немцах. Злопамятный Платон грозил:

– Смотри, дед, не хитри. Только попробуешь власть обманывать, я тебя самолично, без немцев, сгребу за шиворот и в каталажку отправлю.

Дед молча сокрушенно кивал головой. Выдержав паузу, громко отвечал Платону:

– Да я понимаю, оно конечно так, ты всё у нас можешь.

Потом добавлял тише, чтобы слышали только стоящие рядом:

– Видно кошку и по заднице, что жеребенка родит.

– Что ты там бубнишь? – подозрительно переспрашивал Платон.

– Я говорю, неисповедимы пути Господни, – смиренно отвечал дед

Шомины в оккупации не особенно пострадали. Павло и Минька работали и харчевались в колхозе. Для девок, им как живущим без хозяйки, чаще продукты на заработанные трудодни выписывали, а при Степане Парамоновиче даже молоко перепадало.

Минька росту не особого, так ему на два года позже рождение записали, чтобы не угнали куда из дома. А девки малые были, сопливые, на них тогда никто не зарился. Да к тем, кто в землянках жил и на постой солдат не ставили, и во двор редко заходили. Беда к ним пришла, когда наши село освобождали.

В селе и боя большого не было. За два дня до освобождения немцы скомандовали полицаям согнать всех жителей села к школе. Полицаи объяснили людям, что, если кто дома останется, то расстреляют прямо там, где застанут, и поэтому пришли все. Одеты были тепло, еду кто брал с собой, а кто и не брал даже.

Женщин и детей загнали в пустующую колхозную овчарню, а мужчин и рослых мальчиков заперли в школе. Школа кирпичная, с высокими потолками и большими окнами за зиму настыла, и мужики сильно мерзли.

Женщинам было теплее. Из-за толстого слоя неубранного соломистого навоза, пространство до потолка было таким маленьким, что даже невысоким женщинам приходилось пригибаться. Окна с обеих сторон были заколочены досками, между досок плотно набита солома. От дыхания пленниц в овчарне потеплело, а если немного разгрести навоз, то доставали до горячего от самосогрева, и можно было, постелив соломки, лежать в тепле, как на печке.

Женщины, да и мужчины тоже, были сильно напуганы. Двери их тюрем заперты снаружи. Оба помещения охраняли полицаи, но руководили ими немецкие жандармы. Когда немцев близко не было, люди через щели в дверях спрашивали у полицаев, что с ними будет дальше. Полицаи сами ничего не знали, а пьяный Тихон куражился:

– Хана вам всем. Немцы в школе через отдушины в цоколе порох заложили и мужиков всех взорвут перед отходом, а овчарню с бабами просто подожгут, тут ведь крыша из очерета и соломы. Так вам и надо недотепам. А меня они с собой заберут, я стал ещё большим немцем, чем сами немцы, и заслужил жить в их холеной Германии. Даже если кто из вас выживет, то будете до гроба в грязи и навозе ковыряться, а я по мощеным улицам буду ходить и кофей пить со сливками!

Почти двое суток люди без воды и в неведении провели в заточении. Утром следующего дня Красная армия усилила наступление. Немцы оборону организовали на бугре, с того края села, где дорога к Пасеково шла. Наши наступали яром, со стороны Смолеевки и от Фисенково. Немцам сверху видно всё как на ладони, а нашим снизу вверх не особо разгонишься. Наверно поэтому они не слишком спешили, чтобы красноармейцев не потерять.

Перед наступлением главных сил в село по оврагам пробралась группа из двенадцати наших бойцов, одетых в белые халаты поверх морских бушлатов. Они постреляли обоих жандармов немецких, выпустили людей из заточения, а у полицаев отобрали оружие и велели сидеть в колхозной конторе ждать прихода армии. Тихона с Платоном и последнего председателя колхоза деда Николашку, который просидел все это время с мужиками в школе, забрали с собой. Их троих потом нашли в Раскидистой круче расстрелянными. Полицаев не жалели, а деда Николашку всем было жалко, и в районе после войны начальство говорило, что его зря расстреляли, по ошибке.