Евгений Орлов - Период первый. Детство

– Выявляют тех, которым просто домой надо съездить, по разным причинам. Им отпуска оформляют. Ну, ты б посмотрела, сколько насовсем уезжает. Скоро завод расширять и строить некому будет.

– Не переживай, Ваня. Мало будет мобилизованных, так примут городских. А подумай, насколько работать люди станут лучше. У вас дела сразу в гору пойдут, хоть и сейчас завод не в отстающих.

– Когда народу вволю – любое дело по плечу. А так я не знаю, что дальше будет.

– Вечно ты, Ваня, в оппозиции. Характер у тебя скептический. А на самом деле, я тебе скажу, надеяться на тех, кто против воли работает, в ваших грандиозных делах нечего. Чем быстрее вы от балласта избавитесь, тем лучше.

– От чего избавимся? Балласт ─ это опять какое-нибудь буржуйское понятие? – насторожился муж.

– Нет, Ваня, – улыбнулась она. Балласт ─ это понятие из родственного тебе воздухоплавания. Это груз такой лишний, который выбрасывают с дирижабля, когда нужно быстро набрать высоту.

– Если так, то это слово нашенское. Надо запомнить. Балласт новым заводам не должен мешать в наборе высоты!

После решения ЦК о самолетных заводах, заводской поселок преобразился. Стали строить много хорошего жилья. Появились целые улицы с каменными, благоустроенными домами. Сдали заводской Дом Культуры, построили стадион, детские сады и ясли. На субботниках посадили аллеями тополя, проложили асфальтированные дороги и тротуары. Стал ходить трамвай.

К тому времени, когда их единственная дочь стала старшеклассницей, они уже жили в отдельной благоустроенной квартире.

Та часть района, где возвышались жилые массивы, казалась нарядной, постоянно праздничной и как бы призванной демонстрировать светлое будущее бурно развивающейся страны. Район был молодежный, жили весело и интересно. Время было беспокойное, много работы, но работу любили. Работали с душой, с огоньком.

Вращаясь в кругу людей образованных, увлеченных решением невиданных технических задач, Иван остро переживал за недостаточное своё образование и низкую культуру. Конфузясь, рассказывал Софье, как невпопад задавал вопросы в ситуации, когда всем всё было понятно без объяснений. Как не мог разобраться в сути разногласий между мастерами и инженером.

Отдыхая с новыми друзьями в ресторане по поводу получения премии или чьего-либо дня рождения, даже изрядно выпив, Иван за богато сервированным столом чувствовал себя довольно скованно и напряженно контролировал каждое свое движение и слово.

Софья не работала и целиком посвятила себя домашнему хозяйству, воспитанию дочери и как могла помогала Ивану грызть гранит науки на вечернем отделении института, да ненавязчиво обучала манерам. Его же в первую очередь волновали дела партийные, дела заводские. Он жил заботами общественными, казалось, успехи страны его радовали и волновали больше чем успехи дочери:

– Представляешь, как капиталисты удивляются, глядючи на нас? Недавно разруха была, а сейчас электричество, машины разные, какие заводы построили, сколько людей специальностям обучилось!

– Ваня, ты привык на митингах да собраниях речи говорить и дома нам с Люсей пропаганду вести продолжаешь.

– Речи, родная, вожди наши произносят. Я же на собраниях просто выступаю по той теме, какая обсуждается, и пробую объяснить картину дня таким вот непонятливым, как ты.

– Вот-вот, и дома уже не говоришь, а выступаешь, как у себя в ячейке.

Её возражения не злили его, но беспокоили. Он любил свою красавицу жену. Нравилась и её рассудительность, и то, что она много знала, и то, как её красотой любовались друзья и просто прохожие.

Красивой Соня была через край, а вот сознательности не хватало. То ли из-за происхождения, то ли из-за недостатка романтики, но недостаточно она восторгается тем, что распирало его душу. Он привык, что в ячейке, в заводоуправлении и даже на производстве люди постоянно, порой даже чрезмерно и не к месту, славили мудрость Партии и подчеркивали сказочный характер успехов.

Скучно ей наверно жить. А что делать? Как расшевелить? Как зажечь? Как вытащить из этого мещанского мирка чистых скатертей, наглаженных платьиц и лент дочери, начищенных туфлей мужа и прочих мелочных проблем?

– Никакая это не пропаганда.

– А что тогда?

– Просто растормошить тебя хочется. А то умрешь от скуки со мной. Или загуляешь ещё от безделья.

– Какое уж тут безделье. Ложусь с тобой в одно время и встаю раньше, чтобы успеть покормить. Целый день на ногах. Если бы я бездельничала, так вы такие деловые уже и ноги бы не таскали, эта в школе, а ты на собраниях своих.

– Обиделась?

– Нет, конечно. Я понимаю, о чем ты.

Она действительно всё понимала. Знала, как сладко было бы на душе Ивана, восторгайся она мудростью партии и её вождей. Если бы она заговорила о заблуждениях фракционеров, или вреде оппортунистов, или даже просто поддержала разговор об успехах Красной армии или о новой доктрине защиты страны от врагов – он был бы счастлив. Но ей хотелось другого.

– Думаю, всем нам лучше и веселее жить будет, если ты тоже поменьше на свою политику молиться будешь, – убеждала она мужа.

– В этом вот и заковырка. Учиться мне ещё и учиться у опытных пропагандистов – сердился он.– За столько лет свою жену не могу привести к политической активности. Спасибо хоть Люся не в тебя, а в меня пошла. Пойми, не мне это нужно – обществу! Что получится, если все, вроде тебя рассуждать начнут? Поэтому я и занимаюсь полезным вместо приятного.

– Пора бы уж немного и для нас, для себя пожить.

– Сидит ещё во всех нас зараза буржуйская. Ты грамотная, умная и дальше носа своего видеть не хочешь. Вот как разбудить сознательность у тёмных людей, никак не пойму? Меньше думали бы люди, как себя не обидеть – за пятилетку к социализму прийти можно! А там живи и наслаждайся! Ведь что обидно, для них стараешься, а они вместо помощи мешают даже!

– Об этом и я тебе толкую. Испокон так ведётся. Ещё Христос принял во имя спасения других смерть мученическую, а многих ли его жертва образумила? Поэтому и прошу, не надрывайся ты целыми сутками напролет. С нами больше будь.

– Эк сравнила. То религия. Здесь же стараешься, чтобы на этом свете у нас лучше людям жилось. Всё яснее ясного. Это не рай на том свете, которого никто не видел, а здесь, завтра у каждого жизнь может другая, лучшая начаться.

– В политике, Ваня, никогда ясно не бывает, вроде бы всё ясно, а выходит не так, как казалось, – грустно заметила жена и продолжила, – Андрей наш покойный, тоже всё хотел людям хорошую жизнь приблизить. Вы, большевики, за рабочих, а он ─за крестьян. Тоже не за себя, за других болел. Лично у него самого в ту пору всё было. А что вышло? Учредительное закрыли, и погнала его доля в Самару сначала, потом дальше. Ни красным, ни белым ко двору не пришелся. До Уфы догнали бедного. Там и расстреляли колчаковцы. Никто не посмотрел, что не для себя выгадывал, а для народа старался.