Артём Кайнов - Проклятый Рай. Здесь есть всё, о чем ты мечтал, но нет того, без чего не можешь жить

– Ты не только меня оскорбляешь, но и моего сына, всю семью. Хотя тебе, видимо, до этого нет никакого дела.

– Тебе зато до всего есть дело. Даже до того, что тебя ну никак не касается.

– Меня касается абсолютно все, что затрагивает честь моей семьи.

– Формулировка что надо, бесспорно. Лучше не скажешь.

– Это уже перешло все границы. Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы я забрала сына и съехала от тебя?

– Ха-ха. Куда? На кудыкину гору? Похоже, ты так привыкла слушать всякие бредни, что сама неволей в них поверила и предпочла их близким. Оставлять тебя с сыном наедине – вот что будет оскорбительно с моей стороны.

– Господи!.. – раздался голос, и пространством за дверью овладела зловещая дрожь шороха и шарканья. Гуес в тревоге отпрянул от двери, что тут же перед ним распахнулась, явив плавный силуэт матери. В глазах реял какой-то воинствующий огонь. Она не плакала и даже не казалась усталой, но тут же тяжело опустила руки, внезапно увидев сына перед собой. После краткого молчания она закрыла лицо руками, по-прежнему оставаясь в прикрытых дверях, затем провела ими по голове, собирая свои недлинные русые волосы воедино, и села рядом на стул. Далее руки Гуеса послушно легли в раковину ее ладоней, и она зашептала: «Ничего страшного. Мы слегка поссорились с твоим папой. Так бывает в каждой семье». И Гуес бы поверил ей, обязательно поверил, не встрянь до этого Донара Васильевна со своим «ну-ну».

В холле Гуеса снова окутала темнота, слегка рассеявшееся в широком сквозном проеме, квадратом отрезавшем часть лифта и контур лестничной площадки. Было несколько кратких периодов за все существование общежития, когда пусть даже бросовая лампочка на девятом этаже, но все-таки горела. На Гуеса из них пришелся только один, и то он быстро закончился. В ноздри сразу въелась слезоточивая вонь. Причиной тому служила свалка мусора на чердаке, у приступка с дверью на крышу. Будучи ребенком, Гуес часто слышал, как оттуда доносится храп и бормотание. Приятели Гуеса по-разному воспринимали этот феномен: первые, особенно смелые, хотели растормошить ужас, затаившийся там, с целью дознаться до истины; вторые склонны были думать, что это происки привидений и чудовищ, и не под каким предлогом не хотели туда носа казать; а третьи держались весьма равнодушно, упоминая безыскусных бомжей и пьяниц. Так как идти на будоражащий зов любопытства было если не страшно, то противно, единого мнения достичь не удалось.

Что касается холлов, то у них была своя исключительная история. Ходили слухи, что в прошлом, годах этак в 80-х, эти застеленные простоватым паркетом этажные площадки как только не служили жителям общежития. Время от времени самые почитаемые энтузиасты и активисты устраивали здесь всяческие турниры вроде шахматных и шашечных. Со всех этажей на условное место стекалась ребетня и бодрые старички, чинно восседали за сдвинутыми столами и играли по таймингу, внимательно записывая ходы в тетрадь. Болельщики строго поглаживали усы в сторонке и никогда не задумывались, интересно ли им это. Музыканты устраивали концерты, поэты читали стихи, а даты проведения их выступлений прописывались в заранее вывешенных объявлениях. Кто не приходил без уважительной причины, перечень которых был весьма мал, неминуемо попрекался. Жизнью таких безучастных начинали сразу серьезно интересоваться, и если выяснялось, что они холодны ко всему происходящему, говоря официальным языком, без уважительной причины, клеймили нравоучением и именовали отщепенцами. А клейменым в свою очередь это казалось пустым делом: зачем мне наблюдать то, что меня не привлекает? Не лучше ли заняться собой? Также слухи воспевали дружность тогдашних свадеб. Когда в каком-либо холле накрывали свадебный стол, к нему мог присоединиться каждый зевака. Особенно свадебные дни любили студенты, так как сварливая, непреклонная вахтерша преклонного возраста покидала свой пост, и они вереница за вереницей проникали к своим друзьям-рабочим и устраивали бардак. Усталая старушка к вечеру забывалась сном в специально отведенной ей каморке, а молодежь неусыпно продолжала кутить. Но эти слухи давно уже перешли в разряд преданий и, понятно, Гуесу они были знакомы только понаслышке. Однако у него тоже было, что вспомнить, что он непосредственно ощутил на себе.

Кто в трико и толстовках, кто в комбинезоне, кто в спортивном костюме – и как загалдят все хором, как понесутся по ступенькам сломя голову. В такие моменты общежитие ходуном ходило, словно избушка на курьих ножках. Иной раз вызовут лифт на первом этаже, а из него, точно из вагона, выскакивает по шестеро-семеро озорников, наперебой кричащих что-то жуткое и нелепое; а сверху, спотыкаясь, подворачивая ноги и кряхтя от боли, уже сбегает «вода» по лестнице, занеся руку с плотным бумажным шаром в ладони, склеенным скотчем. Раздается ор. Дети прыгают, как обезьяны, с ужасом и сумасшествием в лицах, стараясь увернуться от белого хлесткого комочка, будто от камня. Бах! Едва-едва услышав хлопок, все ухари срываются с места, различая по жгучему воплю выбитого, что тут же бежит вдогонку, жаждая так же ошпарить кого-нибудь. Можно представить, какая шумиха стояла во время этих невинных забав и набегов и как горько было желать спокойной ночи близкому своему.

Вскоре в общежитии стала скапливаться вся окрестная ребятня – стоит отметить, не только благодаря набравшей популярность игре. Служившая когда-то наиважнейшей целью, теперь она была всего лишь поводом для очередной подростковой сходки. С увеличением числа пришлых становилось и увлекательней, и в то же время тревожней, так как один от другого зачастую настолько отличался, что не терпел его присутствие рядом. Подростки в плане взаимоотношений менее сговорчивы и более откровенны, чем взрослые, – таким образом, при помощи противопоставления себя кому-то и неприятия его отличительных черт, они подчеркивают свою индивидуальность и оттеняют собственные привлекательные особенности.

Почти для каждого в итоге наставал момент, когда носиться по лестницам становилось неинтересным. Происходило это, конечно, не разом для всех. Один за другим ребята начинали отказываться от сборища и распределялись шайками по разным этажам, образуя, так сказать, группировки со схожими взглядами. Как правило, первые столбили самые выгодные места – без сквозняков, с нормальным освещением и батареями, на которых дружно ютились. Запоздавшим приходилось довольствоваться менее выгодными условиями. Проводя большинство свободного времени на условно закрепленной точке, всякий старался оставить следы своего пребывания – броские и неповторимые. Однако средства, с помощью которых демонстрировалась неповторимость той или иной компании, зачастую оставались одинаковыми. Впрочем, о каком разнообразии может идти речь, когда ты, точно хомячок в трехлитровой стеклянной банке, огражден ледяным слоем бетона? Все, что есть, – однотонная стекловидная гладь стен, бесхитростная конфигурация безжизненных глыб, в продолговатой полости которых теплились сотни жизней. И что же, если не граффити, могло взволновать эту каменную стихию, заставить ее струиться с помощью нанесенной рябью краски, на которой временами так нежно поблескивало солнце, просачиваясь сквозь окна и дырки фанер, местами заменяющих стекла? Куда ни взгляни, все пестрело разноречивыми надписями с пририсованными украшениями в виде коронок, подчеркиваний и вензелей, а также эпическими зарисовками сюрреалистического свойства, что многие непосвященные прохожие спешили назвать мазней и хулиганством. Впрочем, относительно некоторых подростковых детищ уместнее и приличнее определения не подберешь. Большинству местных так мозолила и застила глаза эта похабщина, что они сквозь её мутный поток никак не могли рассмотреть золотые россыпи действительно драгоценных творений. Да и хотели разве? Когда кое-как пол-общежития договорилось о капитальном ремонте, всё подчистую замазали, даже творение анонимного талантливого граффера «Заточение» между четвертым и третьим этажом, на котором трое оборванцев в пепельной мгле смотрели в окно, забрызганное лакомым соком радуги.