Антон Безмолитвенный - Ресакрализация. Фантастический роман с элементами трансцендентной эротики

Он и сам не знал, куда бежит, просто стараясь выбраться из хаотичного месива тел, и в результате казавшегося бесконечным слалома сквозь толпу оказался наконец возле ворот – как выяснилось, совсем не тех, через которые входил. Тобин выскользнул за пределы городских стен, устремившись вверх по лесистому склону. Однако музыка не отпускала даже здесь: однообразный и чудовищный ритм давил, заставляя двигаться дальше, – и остановился он только на одиноком утесе над морем, тяжело дыша и бешено озираясь. Огни города остались далеко внизу. В лицо дул сильный ветер, принося с собой свежесть и почти полностью заглушая ритмичное «тынц-тынц», время от времени доносящееся с орибас-пати. Впереди же виднелось море, посеребренное лунной дорожкой. Сзади матово бледнела в свете луны статуя какого-то бога, запечатленного в стремительном разбеге – раскинувшего руки в стороны перед далеким прыжком в ночь с обрыва. Над головой мерцали удивительно яркие звезды. Тобин присел на пьедестал у ног статуи и погрузился в созерцание этой прекрасной картины, с радостью ощущая, как постепенно восстанавливается травмированный громкой музыкой слух и возвращается привычная тонкость восприятия.

То, что происходило внутри, лучше всего описывалось словом «трезвление». Вспоминая уроки Ва Ту, Тобин старался преодолеть действие вещества усилием воли, постепенно выплывая из полуживотной смутности в состояние относительно-стабильного самоконтроля.

– Добрый вечер, – донесся откуда-то сбоку негромкий мелодичный голос. – Я Теорэй, жрец Диониса. Кажется, вы здесь меня ожидаете?

– Добрый, – невольно подыгрывая вежливости и манерам собеседника, ответил Тобин, поднимаясь с пьедестала, на котором обосновался. – Если быть откровенным, я никого не жду и этой ночью предпочитаю остаться один.

– Значит, все в порядке. Вы готовы к тому, что должно произойти дальше, – улыбнулся Теорэй, выходя из окружающей тьмы в пространство перед статуей, озаренное лунным светом. Он оказался высоким седобородым греком с орлиным профилем, облаченным в длинную белую тунику. Первым словом, которое пришло Тобину на ум при взгляде на этого человека, было «изящество». Но не привычное пластически-женское, а какое-то особое, интеллектуальное, одухотворенно-мужское. Казалось, утонченная мысль пропитала собой каждый жест, каждый взгляд старца. Тобин видел такое впервые.

– А что должно произойти? – спросил он, чувствуя, как постепенно пропитывается умонастроением собеседника.

– Мистерии, через внешнюю, экзотерическую часть которых вы прошли – это своеобразный тест на духовное трезвение, – ответил Теорэй. – Теперь, когда он остался позади, предстоит внутренняя, эзотерическая часть – созерцание Единого.

– Единого? – переспросил Тобин.

– Единого, – уверенно повторил Теорэй. – Но это непросто. Для того чтобы получить шанс – только шанс – на стяжание возможности приобщения к Единому, нужно погрузиться умом в Мир Парадигм. Навести мостик между ним и той искаженной раздробленностью, в которой мы все пребываем. На практике это означает – войти в контакт с генадами, промежуточными сущностями, через которые Единое эманирует в наш мир.

Тобин молчал, внимательно слушая. Следить за мыслью собеседника в его состоянии было невероятно трудно, но ощущалось, что именно это усилие и является той спасительной соломинкой, зацепившись за которую, можно было вытянуть себя из океана тупости сквозь туннель животных инстинктов.

– И на что похожа… генада? – наконец спросил он, с радостью отмечая, что все-таки смог запомнить новое слово.

– Когда генада захватывает человека, вос-хищая, увлекая вверх, это ощущается как распахнутая божественным пинком изнутри дверь ума, – отвечал Теорэй размеренным речитативом. – Как будто узник, наблюдавший раньше только смутные тени на стене Пещеры, выбрался за ее пределы и наконец узрел солнце. Точнее, поначалу узник почти слепнет – настолько непривычно и ярко то, что предстает его внутреннему взору. Но потом постепенно приходит полноценное в идение.

Тобин понимающе кивнул – метафора Пещеры была ему не понаслышке близка и не вызывала вопросов.

– Вот только, – добавил Теорэй, – в отличие от нарисованного мною образа, в нашем случае тени эти трехмерны. А сущности Мира Парадигм, которые их отбрасывают – четырех-и-более-мерны. Генады же позволяют человеческому уму приобщиться к восприятию большей мерности, постепенно поднимаясь по лестнице созерцаний к Единому.

– Ух… – только и выдохнул Тобин. Услышанное по какой-то причине резко отделило его от вакханалий внизу, тонко срезонировав со вторым, загадочным, пластом напитка, который постепенно начинал разворачиваться внутри. Теорэй говорил умно, красиво и гладко – но не всегда понятно. Тем не менее, перед внутренним взором Тобина в такт его словам проносились вид ения, оставляющие после себя осадок трудновыразимого, но несомненно судьбоносного понимания. Хотелось еще.

Прищурившись и заглянув прямо в расширенные зрачки собеседника, Теорэй неожиданно изменил тон:

– Но хватит слов. Пришло время игры. – Он достал откуда-то невиданный доселе Тобином музыкальный инструмент и заиграл.

Тобин замер, ошеломленный – музыка была невыразимо одухотворенной и возвышенной, вызывая в душе щемящее чувство потерянной в незапамятные времена и такой желанной целостности. Эта тоска по Единому, отблески которого и позволяли его сознанию собирать разрозненные куски реальности в относительно слитную картину мира, как оказалось, с рождения сопровождала каждый миг, постепенно становясь незаметным фоном жизни. Теперь же, благодаря игре Теорэя, этот фон вдруг стал зримым, ощутимым, слышимым – и то, что раньше сжималось и перекручивалось внутри его существа, вдруг отчаянно встрепенулось, жаждая распрямиться в предельном рывке – и неожиданно вырвалось на свободу!

Оказалось, что настоящее – это не просто момент перетекания предыдущей секунды в последующую. Это ускользающий шанс, намек на возможность ухватить вспышку Вечности в текущем мгновении, запечатлев неподвижность, скрытую в самом сердце постоянного движения.

Тобин осознал, что всю свою жизнь до этого пытался уловить шаткое внутреннее равновесие, которое позволило бы удержаться на гребне волны уходящего момента и схватить его – но неизменно неудачно. А сейчас, наконец, удалось понять, что в действительности сам этот момент и есть гребень – и силой этого понимания впервые удержаться на нем!

Что-то резко, с почти ощутимым хрустом сместилось в его восприятии: выяснилось, что «Я», о котором он все эти годы думал как о себе настоящем, тоже является идеей – идеей его, Тобина. Открылось это до предела просто, в мелькнувшем подобно молнии акте прямого видения: ведь однажды он умрет, но идея Тобина по-прежнему будет пребывать нетленной – и кто-то другой сможет приобщиться к ней, реализовав своей жизнью по «тобиновскому» сценарию.