Антон Безмолитвенный - Ресакрализация. Фантастический роман с элементами трансцендентной эротики

А значит, выбор, отпущенный ему в жизни, достаточно невелик: соответствовать или не соответствовать идее самого себя, делать это все лучше, отождествиться и стать соразмерным ей… или не сбыться, запутаться в бесконечных искажениях – и не стать.

И только что, самим фактом осознания этого, Тобин на мгновение стал соразмерным идее самого себя – и сбылся.

Все окружающее растворилось в кристально-ясном осознании: то, что он видит – не сама реальность, а лишь образ, возникающий после пропускания чего-то принимаемого за реальность через призму того утлого способа восприятия, который он впитал когда-то в далеком детстве, став его пленником, и с тех пор забыл об этом. И внутри утлой пещерки способа восприятия, сквозь зарешеченную бойницу которого он смотрит на мир, где-то там, позади, в первородной тьме бессознательных глубин таится связь с изначальным моментом выбора – источником всех возможных восприятий.

Музыка Теорэя как-то затрагивала этот источник: касалась его, ласкала, побуждала, звала. Неожиданно Тобин ощутил, что именно означает слово «вос-хищение» – похищение вверх. И, поднявшись как вода по желобу, его внутренний источник переполнился, выйдя из себя – и разлился вокруг.

Он упал на спину – прямо там, где стоял, на траву возле статуи, устремив немигающий взгляд вверх.

Огромный купол звездного неба, раскинувшийся над головой, в каком-то парадоксально-прямом смысле провалился сам в себя: звезды обрели объем и ощутимо придвинулись, стали живыми и теплыми… Или скорее наоборот – это он, Тобин, провалился в бесконечную глубину пространства между созвездиями… Несомненным было одно: музыка в прямом смысле «вос-хитила» его, подняла вверх – так, что он оказался среди звезд.

Мелодия слегка изменилась, смещаясь в другую тональность, и Тобин ощутил, что этот звездный океан Вечности, раскинувшийся на весь мир, изобилует течениями: подчас запредельно свежими и пронзающими ум своей кристальной чистотой, а иногда – нежными и ласковыми, исполненными истомной неги, будто теплая ванночка тропического залива. Только течения эти были не осязаемыми, а смысловыми: каждое несло с собой целый взгляд на мир, в котором легко можно было провести целую жизнь – родиться, состояться и умереть – ни разу не вспомнив, что реальность может восприниматься как-то иначе…

Точнее, потоки Вечности струились по этому Миру не ручейками отдельных взглядов, а чем-то большим: целым плеядами способов смотреть на мир – парадигмами, – но это было уже настолько невыразимо, что оставалось даже неясным, как можно исхитриться и всерьез подумать об этом. Однако самым радостным во всем происходящим было то, что ему – Тобину – и не нужно было ни о чем думать. Нужно было просто созерцать этот прекрасный Мир, парить в нем, впитывать, ощущать. Быть. От острого переживания невероятной, утонченной в каждом своем созвучии и при этом целостной, как мелодия Теорэя, гармонии по лицу Тобина потекли истомно-сладкие слезы счастья. Казалось, всю жизнь он только и готовился к этой минуте: предвосхищал ее, надеялся и робко приближал как мог. И вот наконец это случилось.

«Да, Мир Парадигм воистину существует – вот только попасть в него дано далеко не каждому…» – эта мысль, пронесшаяся сквозь его сознание на пике взлета, была уже пропитана обертонами ностальгии по уходящему моменту, а значит – содержала в себе горькую правду о том, что его не удержать, и пришла пора возвращаться…

Теорэй доиграл последнюю ноту и опустил свой музыкальный инструмент. Некоторое время инерция еще удерживала Тобина в этом удивительном Мире, позволяя планировать в звездных течениях – а затем мягко опустила обратно на землю. По крайней мере, так это ощущалось. Небо вновь стало небом, а звезды – звездами, горизонт привычно сомкнулся над головой, но теперь он не просто верил, он доподлинно знал – за всем этим раскинулось нечто большее. Значительно большее…

Тобин все так же лежал на траве, широко раскрыв глаза и глубоко дыша. Если одним словом пытаться описать возвращение – то слово это «тягостно». В том космическом пространстве, куда вознесла его божественная игра, было настолько легко, безмятежно и возвышенно, что необходимость вернуться вызывала чувство вселенской тоски. Как будто на один день его отпустили понежиться в теплых водах райской лагуны, а затем повелели возвращаться обратно – в темную, холодную пещеру – в привычные кандалы, работать прорывателем ходов, вгрызаясь киркой мысли в неподатливый камень однообразных мгновений и волоча за собой тележку будней, груженую унылой повседневностью.

И все-таки жить, зная, что ЭТО есть, было неизмеримо легче.

Тобин поднялся. Волна благодарности учителю за этот невероятный, божественный дар нахлынула на него. Он перевел на Теорэя сияющий взгляд, сложив ладошки перед грудью, не в силах вымолвить ни слова. Но этого и не требовалось: казалось, Теорэй понимал, что с ним сейчас происходит.

– Единое сочетает в себе Многое и поэтому – оно не одно из сущих, – произнес он. – Поскольку превосходит любое сущее, любую воплощенную множественность. Однако можно приобщиться к нему косвенно, через Логос, сделав само генадическое превосхождение множественности одним из сущих, реализованным в пространстве своего ума. Надо учиться делать это самостоятельно…

И хотя слова, которые произносил Теорэй, были все теми же, что и раньше – абстрактно-выспренными, теперь каждое из них было наполнено для Тобина отголосками ясного смысла, почерпнутого оттуда, из пространства Мира Парадигм.

«Птичий» язык греческих философов перестал быть таким уж непонятным – для этого потребовалось пройти через мистериальный инициатический опыт.

…Сон был странным. Свежим, легким, теплым, как затянувшееся на неделю бабье лето – и при этом невероятно реалистичным. В этом сне Тобин бродил по осенним горным уступам над Диоскурией, поросшим высокими кленами, вороша ногами разноцветные листья. В какой-то момент молодецкая удаль, заставлявшая подбрасывать эти листья в воздух так, чтобы они, кружась, падали с края уступа, разрослась – от пьянящего запаха свежести, легкости и ощущения полета – настолько, что в пространстве перед ним образовался настоящий вихрь из суматошно крутящегося желто-красного вороха. Этот вихрь не останавливался, а наоборот, разрастался, как будто обретая волю и самосознание, – а затем неожиданно принял очертания силуэта Теорэя, который картинным жестом указал на Храм Диониса, обвивавший уступы высокого хребта над Диоскурией подобно виноградной лозе. Взгляд на мгновение сфокусировался на извилистом серпантине, ведущем к Храму, а затем Теорэй распался на тысячи золотисто-красных листьев, заполнивших собой все вокруг – и от этого взрыва красок Тобин осознал, что находится внутри сновидения.