Евгения Борисова - Общие родственники

Подходила полная врач с уставшими глазами, сказала: «Ничего, девочка, Бог даст, будут у тебя еще детки» и погладила по руке.

Но деток не было. Ни через год, ни через пять, ни через 10 лет, ни через 20 лет. Лиза с Вадиком жили тихо и хорошо. Она – бухгалтер на пищекомбинате, он – инженер на птицефабрике. Годы пролетали в успокаивающем ритме: дом – работа – дом – работа. Утренние бутерброды, завернутые в пакет, – для него и для себя. Ужин с включенным радио на уютной кухне их небольшой «двушки». С возрастом Вадик стал злее, критиковал сослуживцев, ругал районное начальство, мог вспылить даже из-за недостаточно горячего чая. Иногда качели ссор задерживались в нижней точке, накрывая Лизу отчаянием, но тем ценнее был взлет к небесам, к счастью сладкого примирения. Правда, постепенно отчаяние притуплялось какой-то тоской, а примирения тускнели, становились молчаливее. Наверное, в любой семье так, думала Лиза. Вадик был для нее всем, а чем она была для него – она даже не представляла, что можно об этом задуматься.

Туман, впервые появившийся в Лизиной голове в гинекологическом отделении районной больницы, иногда возвращался. Чаще весной. Порой с пронзающей виски и затылок головной болью, а иногда – и без нее. Тихо вплывал, заслоняя собой мысли, приглушая звуки. В такие дни Лиза, бывало, не могла понять, о чем рассказывает ей за ужином муж. На работе она не вступала в разговоры с коллегами, цифры плясали перед глазами и иногда были похожи одна на другую.

Накануне Лизиного сорокапятилетия Вадик торжественно и как-то даже мстительно объявил, что он уходит к другой женщине. Этот демарш пришелся именно на тот день, когда в голове у Лизы плыл туман, и она не сразу даже поняла, что происходит. Молча смотрела, как муж собирает вещи в большую сумку, и пыталась понять: куда он? Разве они в ссоре? Надо ли ей тоже собираться? Она надеялась переждать, пока туман уйдет, и она всё поймет. Вадик объяснил молчание и безучастность жены шоком и ее эмоциональной ограниченностью. Ушел, бросив на прощание: «Квартиру тебе оставляю! Живи!»

Только на следующий день Лиза поняла, что случилось что-то страшное. Туман в голове рассеялся, и оказалось, что мир потерял краски. Он был кристально, ослепительно серым. Ни утренних бутербродов, ни совместных ужинов, пустая постель, пустая квартира, пустая жизнь. Лиза вспомнила себя на табуретке в квартире соседки, которая сказала, что мама умерла. И Лиза поняла: она меня бросила. И не было боли, было чувство ужасающей несправедливости. Сначала папа, потом мама. А теперь Вадик. В лице единственного близкого человека от нее отвернулся весь мир. И это было несправедливо! Несправедливо! Лиза завыла, как хотела завыть тогда, когда умерла мама, но побоялась тяжелого взгляда соседки. А сейчас она выла, выла и выла. Выла каждый вечер в своей пустой квартире, в вакууме своей жизни, пока в голову снова не вплыл спасительный туман, притупил боль, разорвал круг, по которому бежали мысли.

А потом случился Мишка. Огромный плюшевый медведь сидел около мусорки во дворе Лизиного дома, печально опустив грустную морду на круглый живот. Моросил весенний колкий дождь, уши медведя намокли, на черном пластиковом носу висела капля. Лиза встала как вкопанная. Она увидела, что медведь-то живой. Живой и выброшенный за скобки чьей-то жизни, выведен за дверь детской комнаты повзрослевшего ребенка. Он как я, подумала Лиза, как я. Взяла плюшевого медведя и отнесла его домой. Посадила в кресло, лицом к телевизору, назвала Мишкой. «Я тебя не брошу, Мишенька, будем вместе», – сказала ему. Включила телевизор и впервые за долгое время ощутила, что не одна. Что два никому не нужных существа – это уже что-то. Это почти семья.

Следующим был Фикус. Может быть, это был и не фикус, Лиза совсем не разбиралась в комнатных растениях. Но пройти мимо сгорбившегося длинного стебля с редкими листьями в тяжелой кадушке было невозможно. Надрываясь, принесла домой, поставила рядом с креслом. Теперь Мишка дружил с Фикусом, и ему было не так скучно, пока Лиза была на работе.

Третьей была Вафля. Так Лиза назвала старую вафельницу, которая лежала на самой верхушке горы мусора, выпирающей из мусорного контейнера. Вафля была принесена домой, отмыта до блеска. Оказалось, что она не работает, и Лиза положила ее на балкон, собираясь в ближайшие выходные отнести Вафлю в ремонт. Вафельница лежала на полке и весело поблескивала на солнце начищенным бочком. Лиза радовалась: ну вот, еще одна брошенная душа обрела дом.

Вскоре рядом с Вафлей на балконе оказался утюг Утюг, несколько почти целых кукол, которым Лиза не придумала имен, но дала свою фамилию – девичью, пара вполне приличных сапог, потом еще одна. Лиза словно прозрела и была потрясена: сколько вещей выбрасывают неблагодарные, несправедливые люди. Вот сапоги те же: украшали чьи-то ноги, носили их по плохому асфальту (вон как сбиты каблуки!) – а их на помойку! Ну ведь жалко же! Ведь вещи страдают, как и люди, просто никто не чувствует этого. Не видит их отчаянного горя! Только Лиза видела, видела и страдала вместе с ними. И только когда она спасала от одиночества очередную выброшенную вещь, на душе у нее становилось почти хорошо. И светло.

А потом вдруг туман поглотил ее почти полностью. Он занял всё место в ее голове, совсем не давал думать, и двигаться она стала медленно, с трудом. На работе начальница долго что-то говорила ей, просила пойти к врачу, но Лиза боялась врачей. Она добрела до отдела кадров и, тщательно и мучительно переписывая с образца, сотворила всё-таки заявление об увольнении. После увольнения стало спокойнее, не надо было вставать утром, умываться и надевать чистую одежду, не надо скрывать от всех, что цифры стали одинаково непонятными, словно плоскими, пустыми. Раньше они разговаривали с Лизой, а теперь молчали и сбивались во враждебные стаи.

Зато она разговаривала с вещами. Иногда Лиза выныривала из своего тумана и понимала, что, конечно, никто с ней не разговаривает. Она просто вела длинные разговоры – то со сгинувшим в один миг и насовсем Вадиком, то с благодушно развалившимся в кресле Мишкой. Но каждое просветление в голове давалось тяжело: Лиза словно просыпалась от тяжелого сна и видела, что в квартире громоздятся чужие вещи, грязно и пусто в холодильнике. Она начинала драить пол, стирать вещи, протирать пыль, мылась сама. А потом словно оступалась и снова падала в пропасть, на дне которой стелился успокаивающий туман.

После увольнения Лизы прошло несколько месяцев, она проснулась в один из дней и поняла, что очень голодна. Нечеловечески. Она не помнила, когда последний раз ела и что. Нашла в шкафу початую пачку макарон, сварила, с жадностью съела. Оделась и вышла на улицу, чтобы понять, где взять еды. Дошла до продуктового магазина, уперлась взглядом в коряво написанное объявление «Требуется уборщица» – и вечером уже вышла мыть полы в большом супермаркете напротив дома.